Наш знакомый герой

Да и откуда бы взялась у Женьки четкая мораль? Только глупость, только воля к жизни, только надежды и безграмотность. Откуда мораль? Из атмосферных осадков? От незнакомого ей, убитого раньше, чем она родилась, отца? От матери, работавшей в три смены на ткацкой фабрике? По лотерее она мораль выиграла? Наконец, любовь подняла ее на необозримые нравственные высоты? То-то и оно-то. И жизнь, и любовь устроили вокруг нее такую бешеную карусель, что и хорошо присмотренная девочка могла потерять голову.

Женька не слушала Елену Леопольдовну, поскольку не поднялась еще до ее терминологии. Когда Елена Леопольдовна говорила слова «воспитание», «поведение», «дурной тон» — Женька слышала какую-то старорежимную чушь, даже не удосужившись выяснить, какой смысл вкладывает старуха в эти слова.

Женьке казалось, что приличное поведение — это насильственное сглаживание и нивелирование характера, посягательство на ее яркую, весьма индивидуальную и творческую личность (в самодовольстве своем она таковой себя считала).

Поступая как придется, неожиданно прежде всего для себя самой, связываясь с кем попало, не умея разобраться в своих поступках и истинных желаниях, она даже не подозревала, что подлинно хорошее поведение предполагает не нивелировку, а наоборот, гармонию внутреннего «я» и его воплощения в поступках. Норма поведения — это знать твердо, чего ты хочешь, ты, а не твоя левая пятка и не твоя троюродная порочная подруга. Хорошее воспитание — это не лицемерие, не учтивая лживость для облегчения жизни и мелких делишек, а способность к раздумьям по поводу себя и мира. Себя в этом мире. Тот, кто думает о себе и жизни, путем раздумий становится богаче духовно, а следовательно, добрее к окружающим, воспитаннее.

Непонятно только, как же сам пример старухи Браунинг не убеждал Женьку, что можно быть яркой и воспитанной одновременно, демократичной с людьми, но и брезгливой с теми, кто этого заслуживает.

Ничего этого она тогда толком не соображала, а билась в паутине, которой ее опутала Ванда, и чего только не понаделала из-за этих судорог, какими только гримасами не испортила свое от природы достойное нравственное лицо.

Женька глупо и судорожно грешила по мелочам и еще более глупо каялась в этих грехах перед Вандой, ожидая от той понимания и прощения. Ведь, согласно логике, Ванда, насквозь грешная, должна была ее понять, но логика-то это была не жизненная, а так, математическая. Мало ли кто кого должен понять и кто кому что должен отдать. В таких случаях исключений больше, чем правил. Женька не знала тогда, что беду твою и раскаяние скорей поймут люди честные и безгрешные, чем такие, как Ванда. И так запутывалась она все больше, понимая, что от Ванды надо бежать. Но знала она и другое: Ванда ее не отпустит. Это сквозило в намеках Ванды, сквозь которые проглядывали явные угрозы, а неопытной Женьке казалось, что Ванда — могучая сила.

А уж случай с сапожками и впрямь превратил их в «подельщиц», как выразился Гусаров. Ванда же, только чуть приметив Женькины попытки к бегству, вспоминала именно про сапожки. Чувствовала, что это самое больное место.

Но Ванда переоценила себя и недооценила окружающих.

Все началось с Нинель. Нинель объявила себя невестой, а в подтверждение этого привела на лито весьма представительного мужчину, отведя ему роль жениха. Ванда с Горчаковой рты открыли от изумления. Но мужчина сказал, что он пишет, прочел свои произведения, и рты как раскрылись, так и закрылись: мужчина был вопиюще, патологически бездарен. Принять его в лито было никак нельзя, но под видом жениха Нинели он участвовал в общих сборищах — почему бы и нет?

И вот тут, на взгляд Горчаковой, Ванда переступила уже последнюю границу непристойности. Она буквально вешалась да шею знакомому Нинели, а самое удивительное — непонятно зачем. Дураков Ванда не любила, поскольку не видела в них выгоды, а без выгоды она не делала ничего. Что же тогда? Неужели железобетонная неуязвимая Ванда имела слабое место и Нинель в чем-то ее уязвила? Наверное.

Случай был. Он показался всем смешным и не стоящим внимания, а потому никому и в голову не пришло, что Ванда будет мстить даже бедной Нинели.

Ванда читала как-то один из своих самодовольных дамских рассказиков. В нем повествовалось о том, какие муки перенесла сирота Ванда еще в детстве. Мало того, что сирота, так и ноги-то у нее чересчур длинные. Злые дети дразнили ее «длинноногой». Надо сказать, что в зрелом возрасте Ванда преодолела этот детский недостаток и была уже совсем не длинноногой, а наоборот, слишком даже коротконогой. Многие, слушая про длинноногость, хихикнули про себя, но только патологически правдивая Нинель изумилась:

— Как же так, Ванда, разве бывает, что к старости ноги укорачиваются?