Нация прозака

К моему большому удивлению, в Далласе находится даже контркультурная сцена, не сильно развитая, но на одно лето развлечься хватит. Я довольно часто бываю в Дип-Эллуме, складском квартале на востоке от центра города, где артисты и музыканты живут в лофтах с открытыми трубами и белеными кирпичными стенами, где рок-клубы размером с ангар для самолета по-спартански строги, и выпить там можно только баночного пива, а еще в этом районе можно поймать группы вроде Эди Брикелл и New Bohemians[203], которые пару раз в неделю играют на открытой площадке в клубе DaDa. Дип-Эллум почти жизненно необходим для меня, до такой степени, что это почти пошло. Молодые люди здесь пытаются с нуля создать местную культуру и жить не так, как все, – как будто в этом есть новое слово. Но для них это так. И чем дальше в глубину Дип-Эллума, тем сильнее становится ощущение, будто ты застрял в шестидесятых, но не из-за местных ребят, которые или боготворят, или идеализируют ту эпоху и воскрешают ее через ретрофишки, а потому что убийство Кеннеди настолько парализовало город, что шестидесятые настигли Даллас с опозданием в двадцать лет.

Я могла быть счастлива в Далласе. Если бы не проблемы с машиной.

Я выросла в Нью-Йорке и, понятное дело, никогда не училась вождению, а та пара уроков, что я успела взять в Кембридже, готовясь к лету, не особенно пригодилась, учитывая, что экзамен на права я проспала. Без прав, без арендованной машины и без возможности у кого-нибудь ее одолжить, я готовилась провести целое лето, день за днем навязываясь в попутчики коллегам за рулем. Morning News оплачивала такси, когда я выезжала на репортажи, но в остальном я была вынуждена полагаться на милость незнакомцев. Мне приходилось то бросать на полпути дела, которые доставляли мне удовольствие, то, наоборот, жутко задерживаться, чтобы меня подвезли. Я не могла забежать домой на пять минут, чтобы переодеться или захватить что-нибудь с собой, как это делают все, у кого есть машина, поэтому мне приходилось тщательно планировать свое время.

Кажется, что все это мелочи, но именно тем летом я поняла, почему для подростков по всей Америке водительские права означают свободу. Я поняла, что без машины Даллас обернулся ловушкой. И когда на меня снова стали находить знакомые и неизбежные волны уныния, я оказалась заперта в своей квартире – одна, до смерти перепуганная.

Весь июнь и большую часть июля я была уверена, что впервые за долгое время моя жизнь наладилась. Я даже стала думать, что избавилась от депрессии и что на самом деле мне просто была нужна работа, которая мне нравится и не дает скучать, а вечные размышления, анализ, поиск гипотез, рассуждения и объяснения, и построение прогнозов – вот что на самом деле все это время было источником моих проблем. Меня убивал не нарушенный биохимический баланс, а вся эта ерунда. Нужно было просто перестать думать и начать делать.

Я писала как сумасшедшая, не меньше двух или трех репортажей в неделю, иногда больше. Писала так, будто от этого зависела моя жизнь, что, в общем-то, было правдой. Редакторы, с которыми я работала, были озадачены тем, как быстро я работаю, и даже думали, что, может, я занимаюсь плагиатом или что-то вроде того. В качестве награды они позволяли мне писать странные, неформатные статьи об искусстве и феминизме, Мадонне и Эди Седжвик[204], обо всем, что мне приходило в голову, и ставили меня на первую полосу по воскресеньям. Они номинировали меня на премии Техасской ассоциации СМИ и Далласского пресс-клуба. Платили за сверхурочные, которые, если перевести их в цифры, практически удваивали мою зарплату (что обходилось так дорого, что спустя некоторое время помощник главного редактора, который курировал раздел с моими материалами, предложил, чтобы я взамен взяла пару отгулов). Им нравилось, как я работаю, а я писала много и добросовестно. Поэтому когда я начала создавать проблемы, все спустили на тормозах.

Небольшие проблемы. Например, однажды я пришла на работу в три часа дня, объяснив это тем, что мне нужно было кое-что прочитать дома. В другой раз не смогла работать из-за недосыпа, потому что всю ночь провела на концерте в Theatre Gallery. Все это было вполне законно, никаких проблем, говорил мне редактор, если только мне не нужно было в этот вечер просматривать в редакции верстку. Но даже если я приезжала на работу, то большую часть времени тратила на личные звонки, рассказывала другим репортерам еще об одном парне из нескончаемой череды ковбоев, рестораторов, музыкантов и второкурсников. Я меняла одних бойфрендов на других с таким истеричным рвением, что мне довольно быстро пришлось переключиться на братьев, кузенов и чуть ли не всех остальных членов семьи. Мне казалось, что это забавно. Я болтала и болтала. Иногда мои разговоры развлекали коллег, но чаще обескураживали, словно им хотелось спросить: «Почему эта девица считает, что нормально обо всем этом рассказывать? Это офис, люди здесь пытаются работать», – вот что они наверняка хотели сказать.