Ниндзя с Лубянки

На втором году он вновь показал большие способности к обучению в школе Кёику, а затем стал еще и лучшим спортсменом. Выяснилось, что и по-китайски Арсений Чен говорит не хуже своих японских сверстников, а в английском и французском языках ему и вовсе не было равных. Английский язык мальчику нравился настолько, что он даже предложил ставить в школьном кружке пьесы Шекспира. Идею юного корейца не поддержали – не нашлось учеников, способных составить англоязычную любительскую труппу. Вместо этого преподаватель французского, человек с именем, звучащим как псевдоним – месье Пьер Латюфф, попросил его подумать над постановкой фрагментов из «Мещанина во дворянстве», текст для которых он написал сам, специально для японцев сильно упростив язык великого Мольера, но стараясь тщательно сохранять идею и драматургию. «Японцы слишком гордятся своей бесклассовой системой, в которой, однако, полно виконтов, графов и князей и которую они ввели на смену системе классовой, в которой никаких титулов, кроме даймё, не было. Мне кажется, милый Арсений, это то, что им нужно», – с грустной улыбкой говорил ученику пожилой француз, положив руку с длинными иссохшими пальцами на плечо воспитанника. Мальчик был искренне благодарен французу за такое обхождение, ибо ничего подобного другие учителя – сплошь японцы – себе не позволяли. Французский давался легче еще и потому, что многое Арсюша помнил из русского детства. Еще там, во Владивостоке, когда он был совсем маленьким, мама часто читала ему французские сказки, тут же переводя их на русский, пела французские колыбельные. Сама воспитанная во французской школе для девочек в Сеуле, она, как только теперь начинал понимать ее сын, в душе была больше европейкой, чем восточной женщиной. Только рождение долгожданного и позднего ребенка поместило ее внутрь большого корейского дома, где она беспрекословно выполняла волю в общем-то доброго, но абсолютно традиционного и дальневосточного по менталитету мужа. В частых письмах к Арсению сквозили ее любовь и постоянное беспокойство о нем, хотя она и старалась не показывать его слишком явно. Тем не менее сын все чувствовал и все понимал. Со временем у него стало возникать ощущение, что он, как и его мать, принадлежит не только восточной, но и другой – не вполне понятной, малознакомой, но явно более широкой и загадочной культуре, культуре даже не европейской, а шире – мировой. И от этого ощущения, и оттого, что иностранные языки ему давались легче, чем всем его товарищам, и из-за роста – с самого начала он был выше всех в классе и оставался таким до сих пор – Арсений Чен чувствовал себя необычным человеком.

Это одновременно и сладкое, и тяжелое, но совершенно точно никакими средствами не изживаемое чувство собственной исключительности; бремя необычного человека потом всегда вело его по жизни. Он привык к нему, использовал его, лелеял, но делал это скорее механически, по привычке, выработанной тогда – в колледже Кёику. Именно здесь, несмотря на свой юный возраст, Арсений ощутил и впервые осознал себя не таким, как все. Пусть и в чем-то уступающим другим своим сверстникам – в математических способностях, в знании японского языка (да и то лишь поначалу) или в богатстве родителей, дававшем старшеклассникам возможность уверенно поглядывать в сторону прекрасных гейш из Симбаси, но все же превосходящим их в чем-то главном, тайном и пока еще не открытом. Это было непростое ощущение, и с осознанием его сразу стало тяжелее жить. Арсений видел, что каждый раз, когда ему не удается удержать это внутреннее ощущение аристократизма в себе и оно становится заметно однокашникам и даже сэнсэям, это вызывает плохо контролируемую волну ненависти в них. Быть не таким, как все, в японской школе было тяжело. Особенно если ты не такой, как все, не только внутренне, но и внешне, а корейцы только для иностранцев на одно лицо с японцами. Для того чтобы действительно слиться с ними, Арсению понадобились годы. Он научился ходить, как японцы, немного косолапя и волоча ноги при каждом шаге, будто обуты они были не в штиблеты, а в деревянные сандалии гэта, готовые свалиться с ноги в любой момент. Научился слегка сутулить плечи и подергивать шеей в готовности к ежесекундным поклонам, которые оказались не менее важным средством общения, чем язык, и от которых жутко болели по ночам шея и плечи. Научился подчеркнуто эмоционально реагировать на фразы товарищей и тут же забывать о них, оставляя в памяти только нужное. Он научился играть японца. Играть так, что сами японцы, учившиеся с ним и учившие его, скоро не могли вспомнить, что этот парень был корейцем, приехавшим из далекой ледяной страны России.