Ночной дозор

III. СВЕТЛЯК

Фонари впиваются в сумрак ночной,
в соленые лужи, в скальные щели,
летучие мыши скользят стороной,
белеют алоэ… Вышло на деле,
что хищник полакомился блесной.

«Так вот теперь и я умру.
Ничто от ищеек не даст защиты,
никто не укроет меня в миру.
О том, что оба мы ночью убиты,
узнают Ранд и Брюссель поутру.

Ну, а если отстанут, меня не тронув?
Вернусь, чтобы снова с утра начать,
радуясь ветру с прибрежных склонов,
в дубильном чаду штиблеты тачать
для покойников или молодоженов.

Пусть ложки мне драют черные слуги,
пускай выбивают половики,
пусть дети бегут от меня в испуге,
и пищат возле суки голодной щенки…
О, как расцвели орхидеи в округе!

Страшна скотобойня и велика.
Топор из бычьей туши не вынут,
и над овцой — тесак мясника…
О, как мои ноги ужасно стынут
на гладком гравии у родника!

Ты некогда сделал калекой меня,
одел детей моих темной кожей,
и, живьем на краю земли схороня,
наблюдаешь за нами теперь для чего же,
Сам же творенья Свои кляня?

Жалкие сгустки костей и жил
заслал ты жребий влачить подъяремный;
на Береге Смерти объединил
локацией, камерою тюремной
но на борьбу не оставил сил.

Свой лучший рассеял ты самоцвет
у края земли, — и мне, калеке,
иного места в подлунной нет:
но и здесь надо мной, над убийцей, вовеки
сверкает Твой беспощадный свет.

Тот счастлив, кого обделила судьба
тоскою, алчбой, нечистой жаждой,
обращающими человека в раба,
я знаю теперь, что должен каждый
тяжесть нести своего горба.

Быть может, меня самолет умчит,
и я доберусь, концлагерь покинув,
в Йоханнесбург, в страну пирамид,
в Брюссель или даже в страну браминов,
где в воздухе запах кэрри разлит?

Но грязь только грязный оставит след,
и чистое всюду пребудет чистым,
назначен срок до скончания лет:
сцене меняться дано и статистам,
но драма та же, прежний сюжет.

Пусть годы плачет по мне тюрьма,
пусть век доживу бестревожно даже,
но сведет меня вечный голос с ума:
„Ты виноват не только в краже,
ты человека убил у холма“.

Я мерзостен, я утопаю во зле,
я дьявольской не избег приманки,
я возвращусь в предрассветной мгле,
брат Бен, я найду твои останки
и ладони сложу на твоем челе».

И предстал наутро глазам охраны
человек возле трупа, молившийся за
Бракфонтейн, за Брюссель, за дальние страны,
хризантемы втыкавший в ноздри, в глаза
и в разверстые раны.

ПИНИЯ