«Новый тоталитаризм» XXI века. Уйдёт ли мода на безопасность и запреты, вернётся ли мода на свободу и право?

На протяжении XIX–XX веков в сложных для себя ситуациях (войн, революций, экономических кризисов и т. п.) Запад – прежде всего его англо-саксонское либеральное ядро – стискивал зубы, удваивал энергию и в итоге достигал результата, выходя из всех испытаний победителем, сохраняя при этом приверженность своему либеральному Credo.

В эпохужевсеобщей виртуально-сетевой самоидентификации и размывания «локально-земных» – территориальных и групповых – культурно-идентификационных ориентиров и, как следствие, – утраты человеком ощущения своей социальной силы и значимости, – реакция на тривиальный, в общем-то, социально-экономический сюжет оказалась не такой, какой бывала в прошлом.

Едва ли не впервые за всю историю социальных движений Запада (если вынести за скобки эксцессы вроде луддитских бунтов), вместо конкретного пакета чартистских / тред-юнионистских требований, со стороны социально слабых раздался просто гневный «вопль кибернетически обнулённых». Протестующие потребовали у глобального универсума обратить на них внимание и попытались по-детски неумело захватить для себя хоть какое-то локальное пространство, где они смогли бы, наконец, перестать чувствовать себя глобальными кибер-бездомными.

И тот факт, что центральным – как будет видно из нижеследующего – оказалось именно информационное требование протестующих, чего раньше в истории оппозиционно-революционных движений не случалось, доказывает, что главной причиной, породившей протест, стали не столько конкретные социальные невзгоды, сколько общий информационный дистресс, порождённый эпохой, которая в тот момент ещё не осмыслялась в полной мере как «сетевая», но которая именно в силу своей глобально-сетевой природы информационно «обнулила» обычных людей и заставила их искать пути для коллективного кибер-реванша.

Случилось это в конце 2011 г., когда подоспевший к тому времени исторический цикл очередной «молодёжной революции»[486]вызвал к жизни сперва в США, а затем и во многих других странах феномен движения Occupy Wall Street, ставшего первым крупным международным протестным движением XXI века.

При этом «разгоревшееся протестное пламя сразу же ощутило нехватку идеологических дров. <…> Никакого конструктива. В результате главной фишкой движения Occupy Wall Street стала не столько его платформа, сколько его форма: люди сидят и обсуждают проблемы вместо того, чтобы нести свои жалобы в Вашингтон. “Наши требования – это мы сами”, – гласит слоган, – так описывал происходящее The New Yorker»[487].

Вместо выработки торжественно обещанной «повестки дня для новой Америки»[488]была составлена петиция президенту Бараку Обаме с перечнем популистских требований по усилению госрегулирования экономики. В числе прочего «оккупанты» потребовали: ужесточить регламентацию работы банковской системы, арестовать всех «финансовых мошенников», ответственных за крах 2008 г., организовать президентскую комиссию для расследования коррупции в политике, etc[489]. Все эти требования выглядели как случайно-разрозненные и не производили впечатления «главных».

Лишь в принятой через девять дней «Декларации» активисты Occupy Wall Street признали, что главным мотивом, объединившим их, явилась эмоция, а не идея:

«…мы собрались вместе для того, чтобы солидарно выразить чувство всеобщей несправедливости…»[490].

Суть этой несправедливости заключалась не столько в несправедливости распределения богатств как таковой (хотя об этом говорилось много), сколько в «неслышности» в глобальном пространстве голоса тех, кто в итоге начинал ощущать себя информационно, а значит, и социально слабым и ничтожным.

«Сделать ваши голоса услышанными!» – «Make your voices heard!»[491], – вот что в действительности обещали активисты движения Occupy своим сторонникам и сотням миллионов обездоленных (а по сути – информационно обнулённых), от имени которых они выступали.

Именно требование «быть услышанными» и стало по факту для «Оккупая» главным. В отличие от протестных движений прошлого, где стремление быть услышанным объяснялось необходимостью донести до общества и власти какие-то конкретные требования, для «оккупантов» жажда «сделать свой голос услышанным» превратилась фактически в самоцель.

В этом стремлении угадывалось не до конца осознанное им самим разочарование первого поколения «людей Сети» в том, что, казалось бы, имея теперь все возможности для полноценной и достойной информационной саморепрезентации, человек стал чувствовать себя ещё более экзистенциально потерянным, чем на заре постинформационной эпохи, когда в центре масс-медийной галактики царственно сиял телевизор.