Облава

«Хитер, ловок, крестьянское лукавство соединилось в нем с изворотливостью ремесленника, для него главное выбраться живым, его надо замуровать в пещере, чтобы он больше не выбрался...» Затаив дыхание, он слушал, что же они порешат. Но Качак, словно заметив это, сказал:

— А сейчас давай спать! Устали, потом договорим.

Момо закрыл глаза и мгновенно заснул. Но тут же вздрогнул и проснулся – слишком перенапряглись нервы за целый день. Кругом кромешная тьма, вместе с ветром бегут вооруженные винтовками усатые Груячичи, бегут, кричат, толпами наваливаются на пещеру. Момо знает, что их нет, что они устали и пошли по домам, и тем не менее он слышит голоса, разбирает слова. Собравшись на реке у хижины Видо Паромщика, они ругают его мать: «Где твой сын, паскуда, этот оборванец, что грозил лишить нас нашего добра и осчастливить коммунизмом? Не принес еще котел? Тот общий, русский, из которого все село станет хлебать, и вы, голь перекатная, и мы, хозяева? Не надейся на это, косомордая, куцая собака, не выйдет! Не будем мы смешивать наши миски, не выйдет, голодная шпана! Не позволим, нам и так неплохо живется, никогда так хорошо не жилось, как сейчас! Радеет обо мне оккупант, он для меня не каратель, а радетель – кормит лучше, чем собственных солдат, мне не нужно другого хлеба! А твой Видо грызет землю, побежал заменить Момо Магича и лежит теперь. Осчастливил его Момо Магич – послал к братьям мусульманам, чтобы они с него сняли мерку и скроили саван...»

— Не могу спать, – сказал он, – ветер мешает.

Качак промолчал, будто не слышал. И ему не спится –

в душе все так же взбудоражено, как и снаружи, где бушует буран. Ему кажется, что одно связано с другим и зависит одно от другого, – человек лишь маленькое зеркальце, где попеременно отражаются штормы и штили. В мысли

Качака беспрестанно врывается черноволосый мусульманский капабанда Ариф Блачанац. Он пропустил их на Повии, а мог бы не пропустить, он показал им дорогу, а мог бы направить по ложному пути. Ариф показался им человеком разумным, с которым можно разговаривать, и возможно ли, что спустя час он скосил Байо Баничича и Видо

Паромщика?. «Скорее всего это сделал Чазим, – решил

Качак про себя, – надо будет это выяснить, чтобы не пострадали невинные. Ничего нельзя делать наспех, можно очень ошибиться. А если все-таки Ариф? Ведь человек неустойчив, когда у него нет сдерживающего начала; у каждого свои приливы и отливы; испугавшись, что поторопился совершить доброе дело, он в следующее мгновение постарается поскорей замарать его пакостью. Может, и мы были бы такими, если бы нас не удерживало то, что нас держит...»

Не спит и Ариф Блачанац в своем старом доме в

Джердаре. Мешают петухи, собачий лай и ветер, а когда они устают и утихают, спать не дает тишина, в которой слышно, как тикают часы. Старые царьградские часы с золотыми крышками, страшные часы, украденные у покойника. Никогда Блачанацы не грабили мертвых; не ограбили бы они и коммуниста, но им показалось, что часы живое существо, которое своим тиканьем умоляет не закапывать их заживо в землю. Им стало жалко закапывать часы, они принесли их старейшине, думали этим подарком его порадовать, а, но сути дела, только взвалили на его плечи заботу. Не нужна ему чужая вещь, пусть даже золотая; не взял бы он чужого, а особенно от покойника, если бы даже нуждался, чужое тоску наводит, а ему и без того тоскливо.

Охотнее всего он отослал бы эти часы коммунистам с сообщением о том, как погиб и где похоронен их товарищ,

но Ариф не знал, как установить с ними связь; попросил бы передать Таира Дусича, но Таир никому не верит –

тотчас заподозрит, что его испытывают, и откажется. .

Вертясь в постели, Ариф ломал себе голову, но ничего путного не придумал и встал. А часы тикали, точно предрекали беду. Даже ветер не заглушал их упорного и все более громкого стука – точно это было какое-то проклятье, наложенное на дом, чтобы отсчитывать последние часы старой лозе Блачанацев в Джердаре.

Неспокойно и в Гркине, что в часе ходьбы от Джердара. В селе собрались Шаманы, чтобы оплакать старого

Элмаза Шамана и избрать нового капабанду. Чазим Чорович заночевал на постоялом дворе и напился. Напился быстро, еще до ужина, и вот теперь валялся на полу и плакал, умоляя хромого хозяина постоялого двора пойти с ним утром в горы – на Рачву и Свадебное кладбище – искать фуражку. Нашел бы он и один, уверял Чазим, никого бы не стал просить, раз к нему так относятся, но не может: он плохо знает дорогу, боится заблудиться, боится коммунистов, которые как черти возникают там, где их не ждешь.

Хозяин всячески отнекивался, ссылаясь на ногу, на старость, на то, что никогда но был в горах, да и жить ему еще не надоело – лучше уж ему умереть у родного порога, чем идти в сугробы, где даже с самим блаженной памяти

Элмазом такое произошло.. Но все эти отговорки не помогали. Чазим его не слушал и твердил свое: пока у него нет фуражки, он ничто – все над ним издеваются, обманывают, бьют; но стоит ее найти – в Рабане тут же запоют другие песни. Отомстит он и Арифу Блачанацу, и Таира