Облава

Дусича посадит. Накажет он и итальянцев за то, что проклятые лягушатники стакнулись с четниками и не хотят наводить порядок. Вот так! Ведь итальянцы всего лишь подмастерья, ходят под рукой главного хозяина – немцев!

В Рабане немец никого не признает, кроме Чазима Чоровича и его фуражки. А когда хозяин высунет голову и поманит Чазима пальцем, тогда увидят, чего он стоит и что может сделать. Есть в Пазаре два отеля, большой и малый, и тот и другой Чазим подарит трактирщику за то, что тот остался ему верен до конца. А другие не получат ни шиша! Другие будут раскаиваться – особенно Блачанацы, итальянский майор с бородкой и Ахилл Пари, который не пожелал слушать, что ему Чазим говорил, и позволил избивать Чазима тайным коммунистам из Джердара. .

В Топловоде, в натопленной комнате, в постели лежит

Ахилл Пари. Он не слышит угроз Чазима, и они его нисколько не заботят. Он позабыл про то, как били Чазима, и про его россказни об измене мусульманских начальников

– все это уже кануло в прошлое, а прошлое его не интересует. Из дивизии ему телеграфировали, чтобы он разыскал и собрал трупы погибших коммунистов – вот что не дает ему уснуть. Несколько секунд он таращил глаза на депешу, спрашивая самого себя: для чего им понадобились трупы? Потом заметил, что он тут вовсе не для того, чтобы задавать вопросы, а для того, чтобы выполнять распоряжения начальства. Приказы полковника Фоскарио, поступавшие из штаба дивизии, всегда казались поначалу странными и глупыми, и только потом открывался их глубокий смысл. Вероятно, что-нибудь подобное происходит и теперь. Может быть, Фоскарио хочет проверить, обманывают ли его четнические командиры, а может быть, еще что-нибудь. Ахилла беспокоит одно – он не имеет понятия, где находятся трупы. Сказали, будто их двенадцать, он видел и сфотографировал только двоих. Но что сделали с ними, не знает – его сбили с толку истошные крики и яростная свалка, из которой он едва ноги унес. Ничего другого не остается, как утром завести мотоцикл и ехать к начальнику милиции в его крепость на краю города. Если кто и может знать, так только этот надутый брюхач. Покончив с этим делом, а с ним как-то надо покончить, он доложит о странном поведении майора Фьори. А покуда надо хоть немного поспать, но вместо этого Ахилл Пари представляет себе, как он стоит перед низеньким полковником и докладывает, взвешивая каждое слово и стараясь ничего не пропустить.

Он злится на себя, клянется, что больше не будет об этом думать, и через минуту все начинает сначала.

Не спит и майор Паоло Фьори в своей городской гарсоньере, Рико Гиздич в своем штабе – тюрьме на краю города, Шелудивый Граф в коровнике Бекича. В коровнике темно даже днем, черные коровы, встревоженные непогодой, бродят в нем точно драконы. Шелудивому холодно, его пронизывают ветер и страх; ступни у него распухли, затвердели и болят. Ползая в поисках двери, он влез в лужу коровьей мочи и весь вывалялся в навозной жиже. Наконец он добрался до двери и, собравшись с духом, принялся звать – ему ответили свирепый вой ветра и собачий лай. Устав, он лег возле старой коровы в надежде согреться, но корова сердито раздула ноздри, боднула его и побрела в темноту. Графу мерещится, что он замурован и осужден жить в этом подземном мире, среди паутины, луж и навоза. Это наказание, думает он, за то, что уже целых шесть недель, а может, и больше, он никому не причинил зла и никого не опозорил. Если еще пройдет день-другой так вот попусту, иссякнут его жизненные соки, высохнет сам корень, и он станет честным человеком, а честные люди быстро гибнут, потому что их ненавидит судьба.

Испугавшись, что завяз в порядочности, из которой не сможет выбраться, он снова тащится к двери и в отчаянии колотит пистолетом по доскам, кричит, умоляет, грозит.

Когда ветер утихает, Лила, мать Филиппа Бекича, слышит его мольбы и угрозы: «Заколю корову, переколю коров, подожгу все, если сейчас же не откроешь!..»

Пусть колет, думает она, пусть палит, если может. Что мне за дело до коров или дома – пришла большая беда, рядом с ней все мелочь. Она давно уже предчувствовала грозовую тучу, она надвигалась, но могла еще и повернуть в другую сторону, теперь эта туча разразилась над ее кровом, и больше уже ничего не поправишь. Это уж не тревога, не страх; смягчавшая их неизвестность отпала, остался лишь холодный свет пустоты, в котором ясно видно, что вся ее жизнь, все, что составляло ее мир, оборвалось и полетело в тартарары. Ничего подобного раньше она не ощущала, слышала только от других матерей, что такое бывает, оттого и знает: сын ее канул в бездну. Никто к ней не приходил, ничего ей не говорили – может, он где-то один, на ветру, в темноте лежит мертвый, и, кроме нее, никто этого не знает. Она бродит по дому как шальная, не может найти себе места, хотя и нет больше сил двигаться; каждую минуту ей хочется громко зарыдать, и она с большим трудом, боясь встревожить детей, сдерживается.

Время от времени она подходит к больной – ладонью утирает крупные горошины пота с ее лба и прислушивается к ее бреду: