Отец и сын, или Мир без границ

Женя прилетел домой 31 августа, и вечером мы увидели его идущим вдоль длинного коридора рядом со стюардессой. В те блаженные времена вход в аэропорт не охранялся и все встречали и провожали друг друга у входа в самолет, но из-за позднего рейса доступа к выходу не было. Только в аэропорту я почувствовал, что мы целый месяц прожили врозь, и волновался больше, чем когда провожал его в ту сторону.

С Моник он провел один день, а потом ее увезли на дачу в Бретань. Одного дня оказалось достаточно, чтобы установить поразительное сходство их биографий: оба – единственные и поздние дети; у обоих отцы имеют ярко выраженное чувство юмора и не пускают детей на видеоигры; оба начали учиться музыке в шесть лет.

Они вроде бы понравились друг другу. Во всяком случае, дома и в школе она была зачислена в подружки, что одобрил даже паренек с соседней улицы, которым восхищалась вся округа, так как он давно носил в кармане презерватив (по моим наблюдениям, один и тот же): в радиусе трехсот метров иностранки, особенно француженки, были у нас в чести.

В сентябре Моник исполнилось тринадцать лет, и мы послали ей рубашку с надписью Миннесота и надушенное поздравление, купленное Женей еще там. Как ни странно, ответ пришел с очень большой задержкой, теплых нот не содержал («Спасибо за подарок…») и состоял в основном из вопросов типа: «У меня хорошие новые учителя. А у тебя?» Привыкший ассоциировать способности с их вербализацией, я потерял к Моник всякий интерес: еще одна бледная самочка. (Фраза бледная самочка вошла в мою, а от меня и в Женину жизнь из перевода «Мартина Идена»; по-английски она звучит гораздо менее оскорбительно: pale female.)

В Париже Женю встретил человек, у которого мы когда-то провели замечательную неделю. Он был в той же рубашке и с той же трубкой во рту, как и тогда, сказал: «Привет!» – и за всю дорогу до своего пригорода не произнес ни слова. Зато его жена, которая, как я рассказывал, приняла нас в свое время по-царски, написала нам письмо, в котором хвалила Женину воспитанность и его хороший французский. В этой семье Женя прожил некоторое время в начале и в конце своего путешествия. В Париже ему удалось провести только один день.

Несмотря на хорошее настроение, заметное в его письмах, нельзя сказать, что он был в восторге от каникул. Конечно, по-французски он разговорился замечательно и болтал даже с теми сверстниками, которые изъяснялись на диалекте, будто там и родился. Но детей вокруг почти не было, если не считать соседей-близнецов (мальчиков) и еще кого-то, с которыми Женя хорошо ладил: играл, пил оранжино и ходил в кино. Бабушка близнецов не могла понять, как можно так научиться французскому, и называла Женю гениальным американчиком. А мать просила писать, и Женя написал им вскоре по возвращении домой. Ответа он не получил, но мы решили, что наш сын достойно представлял Америку во Франции. Этот вывод скоро понадобится мне в несколько неожиданном контексте.

За весь довольно скучный месяц было лишь одно приключение. Какой-то тип вдруг привязался к Жене, заявив, что тот сломал телефонную кабинку. Женя красноречиво защищался, а там подоспел сосед и вызволил Женю из беды. Женя заявил, что напавший на него субъект – сумасшедший, но взрослые усомнились в диагнозе, ссылаясь на парижский номер его мотоцикла. Логика защиты показалась Жене неубедительной, ибо, как пояснил он нам, рассказывая об этом эпизоде, парижане и сумасшедшие – пересекающиеся множества. Какой изыск!

Я прекрасно помнил августовский день в Лейдене. После обеда мы все трое сидели в саду, там, где висели клетки с экзотическими птицами. Мы только что кончили советскую математику, кажется, для четвертого класса, и взялись за новый учебник, а там были множества: мальчики и девочки, мальчики и пионеры, дети до и после двенадцати лет и так далее. Слезы, вопли, бурные протесты. А через год в другой стране бесспорное наблюдение, что парижане и сумасшедшие – пересекающиеся множества!

На год позже Женя донимал нас разговорами, что хотел бы поехать на дачу с товарищем. Планировалась даже Моник. Но об этом, конечно, не могло быть и речи: что бы мы делали с франкоязычной девочкой в глуши, притом что ни я, ни Ника по-французски не говорили (и не говорим)? «Что случится, если у нее там начнутся месячные? Попросим переводить Женю?» – мрачно поинтересовался я. Жене бы только рыбу ловить, его и в лес было не вытянуть. Когда мы вернулись в город, нас ждало письмо с фотографией. Письмо было опять самого жалкого свойства на обычные размашистые полстранички, а фотографии я даже не видел (Ника видела). Женя ее разорвал! По Никиным словам, с карточки смотрело невыразительное, незапоминающееся личико. Надо полагать, что французские родители опасались того же, что и мы, так как никто больше оттуда не писал.