Отец и сын, или Мир без границ

Я рассказал Жене о розовой мечте советских пионеров попасть в «Артек» и о том, что в райкомах путевки туда распространялись свободно (на стене висели объявления, типа: «Есть два места в „Артек“. Интересующихся просим зайти туда-то»). Но кого же когда-нибудь утешала аналогия? Свой случай всегда особый. Женя погрустнел необычайно и даже помрачнел. Однако его учительница, та, которая предложила басню, заявила, что вполне «удовлетворена».

Тогда же проводился латинский конкурс, но латынь загубил плохой учитель старших классов, да и поездку ни в республиканский, ни в имперский Рим не выиграешь. В связи с латынью запомнился мне лишь один эпизод. Я прочел Жене «Айвенго», книгу для современного школьника растянутую и трудную, но Женя остался доволен. Отец Айвенго (он, кстати, никакой не Айвенго, а Айвенхоу с ударением на первом слоге), Седрик Сакс, враждебно настроен к рыцарским забавам и владеет только родным языком, который теперь называется раннесреднеанглийским. «Я глух на латинское ухо», – говорит он однажды. В книге довольно много латинских вставок, и Женя переводил их вполне сносно. (На конкурсе он, как и его более продвинутые соученики, попал в третью категорию и, к моему большому сожалению, отказался идти дальше.)

Через месяц после того, как мы закончили читать роман, Женя по какому-то поводу очень к месту вставил в разговор фразу Седрика, и я в очередной раз убедился, что немногочисленные крохи в его памяти оседали. Но, конечно, никто не знает, что осталось навсегда. Пока я писал эту книгу, я иногда цитировал ему его детские высказывания. «Я это намертво забыл», – говорил он. Забыл, разумеется, и я. Потому так ценны неприукрашенные дневники и так ненадежны и избирательны воспоминания.

Неожиданно выяснилось, что Женя сделал большие успехи в испанском, на который он еще не был записан в школе, но где его приняли очень дружески. Всего он к тому времени прозанимался испанским два с половиной года и собирался пойти на четвертый уровень. Ему разрешили участвовать в конкурсе, и, самому себе на удивление, он занял третье место на том самом четвертом уровне и получил приз (радиоприемник). Странное дело! В американских школах иностранные языки поставлены хорошо, но население одноязычно. Беда в том, что многие не идут дальше обязательного начального уровня и назавтра забывают то, что прошли.

Пока суд да дело, Женины планы переплелись с нашими, особенно с моими. Ника, достигнув многого в занятиях живописью, убедилась, что в Миннесоте она давно научилась всему, что могла, что ей не светит карьера свободного художника, и решила «пойти на работу». Я расстраивался, а Женя радовался. Ему почему-то всегда хотелось, чтобы Ника зарабатывала деньги, хотя он и не понимал, какое это благо не приходить из школы в пустой дом. Как бы то ни было, попробовав себя в профессии страхового агента, она одолела жутчайший курс (в отличие от Жени, она ни на одном тесте не набирала меньше 93 %) и занялась налогами, что и стало ее делом на все последующие годы. Приехала же она в Америку инженером-сантехником.

Мне в предпоследнем Женином классе полагался исследовательский отпуск, тот, который дают профессорам раз в семь лет (но и его, конечно, дают не всем: надо представить достойный проект). Однако колледж (университет) платит успешному отпускнику только половину того, что ему причитается. Чтобы получить вторую половину, существует система грантов, для гуманитариев весьма немногочисленных, и за них идет борьба не на жизнь, а на смерть. Из тысяч заявлений отбирается едва ли больше чем десять процентов (боюсь, что и эта цифра завышена). Состоятельные люди довольствуются положенной им половиной, но мы к той категории не относились.

Я имел шанс получить отпуск, только если бы согласился весь год заниматься своей темой где-нибудь в Европе: все другие ресурсы я исчерпал в прошлом. Ника кончала свой курс, чтобы сделаться, как я это называл, дипломированной наложницей, и не возражала взять академический отпуск на один семестр, но один семестр я должен был бы прожить за границей холостяком и, хотя без энтузиазма, вариант этот принял. Моя заграница означала Германию. Все упиралось в Женю. Если бы он остался в Миннеаполисе, осталась бы там с ним и Ника. Мысль об одиноком годе за границей наполняла меня тоской, и я бы от отпуска отказался. Женя мог поехать в Европу только по обмену. Это распространенный в Америке способ усовершенствовать язык и среди старшеклассников, и среди студентов.

Получить исследовательский годовой грант в Германию очень непросто, и никаких гарантий на успех я не имел: дело обстояло, как с Жениными конкурсами (отбор дома, и если он успешен, то второй тур в Германии по рекомендации университета, куда меня теоретически согласились взять). Жене в Германии было делать нечего, и я сразу сказал ему, что никто его не неволит, но в случае его нежелания ехать по обмену я останусь дома и отпуск не возьму (профессор не обязан пользоваться этой привилегией).