По знакомым дорогам

Гитлеровцы изощрялись в выдумке и стараниях обезопасить движение. 9 сентября они пустили впереди эшелона с боеприпасами паровоз, чтобы проверить дорогу. Свободно катился паровоз, двигались вагоны следом, все шло будто бы хорошо. Но после станции Рудьковка во втором вагоне от паровоза-тягача взорвалась магнитная мина. Весь эшелон начал взрываться и сгорел. Это на станции Рудьковка наши подпольщики (из железнодорожников, работавших там) поставили магнитную мину, которой их снабдили партизаны.

Кроме военной охраны фашисты стали рассаживать на железнодорожном полотне полицаев. Наги диверсанты почему-то называли этих охранников «попугаями». Снимали их бесшумно и ставили мины. «Попугаи» не помогли, не остановили партизанских диверсий. Тогда на охрану железных дорог оккупанты стали выгонять местных жителей, делая это с обычным гитлеровским живодерством. Каждому селу отводился участок, и, если на нем происходил взрыв, село сжигали, а население расстреливали, полностью или частично. Гитлеровцы жили за счет грабежей и не могли оставаться без сельских хозяев, этим и объяснялось вынужденное «частично». Они все сожгли бы и всех расстреляли бы, если бы можно было самим остаться в искусственной пустыне.

Крестьяне рассаживались или расстанавливались вдоль путей на расстоянии не более двухсот метров друг от друга, и с этими постами было не так просто. Кому легко обречь на сожжение свое село, а себя на смерть за связь с партизанами?

Но попадались и такие, что говорили:

— Делайте свое дело!

Будто приказывали…

И как снова не сказать — население действовало заодно с нами, только в этом секрет партизанских успехов. Бывало, наш комиссар говорил: «Ну пошли… Люди нас поймут и помогут». И так всегда было — люди помогали…

Вспоминается, в восемнадцатом году перед началом наших наступательных действий во всех селах тоже поднимались крестьяне. Они шли к нам большими партиями, вооруженные кто чем мог: кто нес топор, кто вилы, кто косу на плече. Это было народное восстание. Люди шли драться за свою рабоче-крестьянскую власть, против иноземного ига и гайдамаков, защищавших буржуев и помещиков.

Раз, когда мы готовились к штурму Новгород-Северского, я ехал из батальона в батальон и увидел на Стародубском шляхе большую толпу — человек триста, — пылящую из Шептаков и Кролевецкой Слободки. Подождал, гляжу, некоторые с винтовками, припрятанными после войны; есть и с охотничьими ружьями дедовского образца, но больше — с вилами, с топорами на длинных топорищах, похожими на старые секиры, а то и с лопатами.

Многие меня знали, сели поговорить тут же, на травке.

— Куда это вы? — спросил я.

— Как куда? Немцев бить!

— У них винтовки. А у вас… лопаты.

— Только дай сойтись — поглядим, от кого перья полетят! — закричали они. — А лопаты взяли — окопы рыть. Иль тебе не надо?

Тогда же узнал я, как сожгли мой родной дом: слышать-то слышал, а теперь рассказали подробности.

Немцы с гайдамаками приехали в Кролевецкую Слободку, стали грабить население и такую контрибуцию наложили, что, продай крестьянин все свое добро, у него не хватило бы и половины заплатить. Забрали добро и у моего отца, Гордея Григорьевича, которое он всю жизнь наживал трудом, увели кобылу и жеребенка, потом и вовсе узнали, что он — Салай, и подожгли дом. Сам отец успел скрыться в лесу, видел с горки, как горят дом и постройки во дворе. Казалось, не было конца горю его, но еще большее горе испытывал он оттого, что не знал, где Устинья, жена, моя мать. Могла попасть в руки к гадам. Он-то думал, убегая, что застанет ее в поле или в этом лесочке, где уже попрятались от немцев многие слобожане…

Мать и правда побежала было в лес, да увидела пожар, дрогнуло сердце, повернула назад. Немцы ее схватили. Избили шомполами. Мало того, потащили к дому, стали раскачивать за руки, за ноги, чтобы бросить в огонь. И в это время крикнул кто-то из столпившихся рядом крестьян:

— Братцы, спасайте ее!

Крестьяне рванулись и встали между огнем и немцами. Те оставили старуху и начали хватать и избивать крестьян. Но крестьян больше было. Такая каша заварилась! В суматохе мать уползла в коноплю, а немцы еле вырвались и, задыхаясь, побежали за подкреплением.

Утром собрали всех кролевецких жителей — мужиков, женщин с детьми, стариков и старух. Объявили, что вчера партизаны устроили налет на немецких солдат. И что сейчас, дескать, будет над ними суд. Привезли из тюрьмы схваченных накануне партизан Михаила и Семена Черняков, пытали их перед женами и детишками, перед всеми слобожанами, а потом расстреляли. Выпытывали у жен Михаила и Семена, где моя мать. Она пряталась у соседей. Те знали, но не выдали. А отец в это время шел лесной дорогой, чтобы найти партизан, получить винтовку и бороться с захватчиками. Человек он глубоко верующий, шел и вслух спрашивал себя: «Где же тут бог? Да и есть ли он, коли позволяет такое?»

Своими зверствами немцы только ожесточили против себя крестьян. Вот объявление восемнадцатого года: