Под грозой и солнцем

В бессонную ночь, думая о детях, она снова вспомнила островок, где, бывало, рыбачила с сыновьями. И вдруг мелькнула мысль: мешок-то поставила на уступ скалы, а не там, где искала. Рано утром, никому не сказав ни слова, она отправилась на остров и на этот раз сразу нашла мешок и сани. С наступлением темноты притащила драгоценную пропажу и спрятала под соломой в риге, а муку — в сарае под сеном. Но даже невесткам ни слова не сказала о находке. Стыдно было признаться в своей ошибке. Но как удержать в себе такую большую радость! И она пошла к подруге детства, одиноко жившей старушке Окахвие, понесла ей кулек муки и рассказала все, как было.

— Ну, как думаешь теперь? — спросила Окахвие. — Что вернешь красным — ячмень или муку?

— Дура я, что ли! — засмеялась Малание. — Ничего не верну.

Вдруг убрали телефон. Из деревни ушли последние красноармейцы. А после полудня здесь появились другие солдаты: кто в мундирах финской армии, кто в штатском. Заняли все дома — жилые и пустующие. В дом Малание пришел сопасальмский карел Маркке Фокин, о котором ходила молва, что он хочет стать царем Карелии, так его и звали: «царь Карелии». Настоящим же руководителем роты был финский фельдфебель, который остановился в соседнем доме.

Дети с любопытством смотрели на «царя». Бабушка много рассказывала им о царях. У царя должна быть дочь-красавица, которую он охотно отдает замуж даже за бедных да еще дает в приданое половину царства… Вообще цари из бабушкиных сказок — богатые, добрые, но глуповатые, их легко обвести вокруг пальца. Но этот «царь» на них не похож. Грязный, оборванный, бородатый, не с царской холеной бородой, а с клочковатой щетиной. И его «придворные» такие же грязные, крикливые, злые.

— В этом доме есть еще и корова! — с радостью доложил один из солдат.

— Нате вам корову! — Малание показала кукиш, потом безошибочно выхватила бумагу белого главнокомандующего.

«Царь» взял неохотно бумажку, прочитал, зло рассмеялся и, разорвав ее, бросил в огонь:

— Одна цена и бумажке, и тому, кто подписал. Сам удирает в Финляндию, а добро хочет оставить красным. Что еще нашли? — спросил он у солдат.

— Нашли мешок муки, мешок ячменя, ушат рыбы, мороженое молоко…

— Зарезать корову. Все в обоз!

Малание сидела, обессилев от горя и обиды. Теперь ни бумажки, ни бог не помогут. Она взглянула со злостью на икону: смотрит, ротозей! В такой беде помочь не может, а сколько она ему молилась!

Невестки беспомощно всхлипывали, дети даже плакать не смели.

— Ну, быстро одевайтесь! — скомандовал Маркке.

— Куда?

— В Финляндию.

По берегу уже тянулись обозы с детьми и женщинами. Усталые лошади пытались поворачивать к домам, но конвойные прикладами заставляли их продолжать путь на запад.

— Никуда не пойдем! — твердо заявила Малание.

Маркке Фокин с силой ударил прикладом о пол:

— Здесь вы можете остаться только покойниками. Выбирайте, живо!

Невестки с рыданием стали одевать детей и одеваться сами. Из соседнего дома вдруг повалил густой дым, языки пламени вырвались из окон. Задымил другой дом, третий…

Старая мать словно окаменела. Даже слез не было. Невестки с тупой покорностью сели в сани, куда было нагружено еще теплое мясо их коровы, все добро, что нашли в доме.

— А ты что? — гремел Маркке. — Смерти хочешь?

— Сейчас, сейчас, — ответила Малание и побежала в дом.

Слишком уж долго она там задержалась с одеванием. Солдаты вошли в дом, но никого не нашли, хотя обшарили все углы.

— Поехали, — приказал Маркке. — Пусть пеняет на себя.

Он многозначительно кивнул одному из солдат. Тот побежал на сеновал, быстро вернулся, и обозы тронулись. Невестки с детьми смотрели ничего не видящими глазами на родной дом, который отодвигался все дальше и дальше.

Малание сидела в подполе за основанием печи.

Когда скрип саней удалился и наступила мертвая тишина, она выкарабкалась, настороженно осмотрелась. Ни души. Надела шубейку, чтобы пойти осмотреть двор. Но когда открыла дверь, сени были полны дыма. Ринулась на сеновал — там, потрескивая, дымилось сено! Малание вскрикнула, но быстро овладела собой. Побежала в избу, благо там был большой ушат, полный воды. С двумя ведрами — обратно на сеновал. Второй раз, третий… Из сена с шипением вырвались клубы пара и искры, но огонь был побежден. Воде помог снег, который вьюга намела через худую крышу.

Малание вошла в избу, села на скамейку. Родные опустевшие углы казались теперь чужими. Никогда здесь не было такой тишины. Всегда семья, дети, гости — званые и незваные. Ее взгляд упал на ушат, где остывало пойло для коровы. Машинально взяла ведро, чтобы пойти в хлев… Ведро упало из рук. Нет же коровы. Ничего нет; С печи спрыгнула кошка, лениво подошла к своей миске, лизнула — миска пуста. Подошла к Малание, спиной потерлась об ее ноги: накорми, мол, хозяйка. Малание встала, подняла руку к полочке, где хранились горшки с молоком. Не было горшков. Они валялись немытые на столе, на лавке, на полу. Пошла в чулан. Там не оказалось ушата с мороженым молоком, не было рыбы, ничего не было. Вспомнила — она же видела, как все, все тащили в обоз.