Под грозой и солнцем

— Боишься, что хочу тебя отравить? И всех-то вы подозреваете. — Она взяла чашку и залпом хватила спирт, запив водой. — Все еще боишься?

— Куда нам спешить? Значит, Татьяны нет дома?

— Ночует в деревне. Не бойся, тетя не подведет. Она сестра моей покойной матери.

— Так ты карелка?

— По матери — да. По отцу — финка. Выпей чашку, остальное можешь взять с собой. — Она снова наполнила чашку.

Липкин взялся не за спирт, а за талию девушки. Она села на его колени, но сразу поднялась, поморщилась:

— Какой ты грязный… Разденься. Стесняешься? А я ни чуточки, видишь? Даже рубашку могу снять. Ладно, я выйду на минутку, а ты тем временем разденься и ложись. — Она накинула пальто на плечи и вышла.

Оставшись один, Липкин подошел к постели. Под подушкой он нашел браунинг, под пуховой периной — острый нож пуукко.

Липкин взял папиросу, прикурил и долго держал горящую спичку перед окном, чтобы было видно его друзьям.

— Можно ли войти? — спросила девушка из сеней. — Мне холодно.

— Входи, входи…

— Почему ты не в постели?! — Она схватила подушку, подняла матрац, потом откуда-то достала другой нож и в бешенстве кинулась на Липкина. Тот выхватил у нее нож, оттолкнул от себя.

— Стойте на месте! — Он перешел на финский язык и обращался на «вы». — А теперь выпьем! — крикнул он громко.

Это тоже был условленный сигнал. В избу ворвались Рийко и еще двое красноармейцев.

— Обыскать все! — дал команду Липкин.

Вскоре из подпола донеслось:

— Товарищ начальник, беда! Здесь Павлов… убитый.

— Продолжать обыск! — Липкин обратился к «лесной фее», еле сдерживая ярость: — Скольких вы зарезали на этой кровати?

— Жалею, что вы спаслись. — Ее голос дрожал. — Дайте закурить. — Прикурив, она выбросила папироску в печь: — Какие они противные у вас!

— А теперь поговорим. Мы же условились побеседовать…

— Но я тороплюсь, — ответила она.

— Куда?

— К своему господу богу.

— Оденьтесь, противно смотреть. — Липкин бросил ей пальто.

— Бог свидетель, в этом наряде я служила Иисусу Христу, выполняя его волю. Такой я пойду к нему в объятия…

— Она что, сумасшедшая? — Рийко пробирала дрожь.

— Фанатизм — это сумасшествие. — Затем Липкин скомандовал: — Оденьтесь, иначе выведем вас без одежды. Там холодно.

— Убейте сразу, — всхлипывала она, но все же стала одеваться.

— Кертту вы или…

— Для вас я Кертту, к господу богу пойду как Импи Мухтонен.

— Вы что, дочь короля оленеводов Мухтонена?

— Да! Да! Того, кто героически погиб вместе с моей матерью. За Карелию. Я поклялась отомстить за них…

— Вот оно что… Ну и нашел же отец имя для дочери — Импи[5].

Она взглянула на Липкина, потом дрожащими губами промолвила с расстановкой, подчеркнуто:

— Мое имя — Импи. Я пойду к Иисусу Христу чистой и невинной…

Вдову Татьяну нашли в хлеву, где она скрывалась все это время. Ее вместе с племянницей отправили в далекий тыл для более подробного допроса.

Дни становились все длиннее. С крыши домика на заставе падали прозрачные, как слеза, капельки воды, а к вечеру образовывались длинные сосульки. Оружие можно было чистить уже на улице. Это делали тщательнее, чем прежде. Пограничники стали более подтянутыми, их зрение и слух — более настороженными. Уставы зубрили не для начальника, а для экзамена перед жизнью, перед суровой службой.

Во время отдыха пели, играли на баяне, шутили. Рассказывали даже сказки и легенды. О царицах и феях. Только хорошо отличали легенды от жизни.

Дни, когда приносили почту, были как праздники. Вслух читали газеты, многие — даже письма от родных. Однажды пришло письмо от старого пограничника Михаила Петровича, который демобилизовался еще осенью. Письмо было адресовано Рийко, но это было общее письмо от общего друга. Михаил Петрович писал: