Полное собрание стихотворений

Се тот святый залог, что он земли вверяет,

Мгновенно страждет всё, коль жизнь сего страдает.

Кто век губит сего, дражайши узы рвет,

Погибель каждый раз сего печалит свет

Вступил я наконец в сей лес уединенный,

Ужасный только мне, где старец был почтенный.

Увидел я его: он к небу возводил

Чело и вышнему молитвы приносил;

Он сердце чистое с смиренством представляет:

Отрада сладкая, что старость утешает!

Именья пользу, что безвредно он сбирал

И коим помощи он бедным подавал.

Полвека труд! сколь мог священным он казаться!

Сколь, доброго злодей зря, принужден терзаться!

Я чувствовал сии мученья все вперед,

Сердечно рвение, идуще злобе вслед.

Близ древа, что меня, дрожаща, подкрепляло,

Железо двадцать раз из рук моих упало!

Я двадцать раз его в себя вонзити мнил;

Казалось, я влеком от мест сих тайно был;

Но тотчас грозный вид мне Фаннии явился,

И в бешенство тотчас я снова погрузился.

Я мнил, что зрю ее, кинжал в руке держа,

Вокруг меня ходя и груди обнажа,

Вещая мне: «Рази — иль зри меня сраженну!»

Сей в душу ударял мою звук утомленну.

Водим дражайшей сей мечтой и понужден,

Я, ужас потеряв, казался ободрен.

Зря только Фаннию, я мстить ее стремился;

 Мгновенно в лютости... о Труман, я пустился,

И слабого сего грудь старца мой кинжал

Бесчеловечною рукою прободал.

Он, испуская вопль, упал и, умирая,

Сказал: «Какая весть к тебе достигнет злая,

Драгой Барнвель! где ты? почто ты отлучен?

В сей лютый час бы был тобой я защищен.

О боже! век его тобой да сохранится,

И участь от него, мне равна, отвратится!»

Хочу бежать — нет сил: трепещет каждый член;

Бросаю свой кинжал, собой сам устрашен;

Снимаю маску я; ток тщетных слез стремится

Из неподвижных уж моих очей пролиться;

Не в силах страшного предмета убегать,

Я ближусь и хочу на тело упадать.

Едва лишь Сорогон свой томный взор возводит,

В защитнике своем убийцу он находит;

Он познает меня; на мя взор устремил

И больше ужаса мне нежности явил.

«Се ты, Барнвель, — он мне сказал, не прогневляясь.—

Что сделал я тебе, отцом тебе являясь?»

Тогда к груди своей хотел меня прижать;

Рукой дрожащей мя стремился обнимать.

Рыдая, к ране я устами прикасался;

Кипящей крови ток, что с шумом проливался,

Я мнил унять и боль свою тем утолить:

Струи сей крови в нутр мой стали проходить.

О, помощь тщетная! Всяк член его немеет;

Отъемлет руку он, и зрак его темнеет;

Он жалобный свой глас в последний испускал,

Собрав его, еще прощенье мне вещал.

Великодушно толь он, утомясь, скончался;

Скончался!.. а я жив, я жив еще остался!

Вздымалися власы; трепещущ, онемел,

От трупа я сего священного ушел.

Сей жертвы от меня жестокая желала,

И се она уже перед нее предстала.

Восшед на верх злодейств и преужасных дел,

Еще я счастья луч перед собою зрел.

Убийцею я стал, жестокой угождая,

И чтил ее еще, о старце рвясь, рыдая.

Едва я ей предстал, совсем окровавлен,

Рекла: «Исполнено ль? удар уж совершен?

Ступай... последуй мне... Но где злодея злато?

Его сокровище? ...» — «Постой, — я рек, — не взято.

К убийству и грабеж!.. Ах! Фанния, пусти...

Не требуй ничего... и ужас мой хоть чти...

Зри слезы, зри и кровь»... Вдруг Фанния страшитя,

Бледнеет, зря мой страх, чтоб жизни не лишиться;

Трепещет, что ее с убийцей кто найдет.

О, умысл мерзостный! злость, коей равной нет!

В притворном ужасе, в смятеньи убегает

И изумленна мя на время оставляет.

Преступник от любви, любовью обвинен,

По воле Фаннии в темницу я ввлечен;

Стремлюсь с ней говорить, но мой язык немеет,

И сила томной в нем души моей слабеет.

Я весь недвижим стал и долго время мнил,

Что я игралищем мечтаний страшных был.

Я оправдать жену жестокую старался;

В оковах при глазах ее я увлекался.

«Ах! Фанния... — простря я руки к ней, вскричал. —

Ах! Фанния...»— пошел, ее не обвинял.

Прости, о Труман! толь ужасное вещанье;

Прости... в сугубое б я ввергся наказанье.

Нет, ты не можешь знать, в чем заблуждался я,

Верх моея любви, верх злобы моея,

Сию распутну жизнь, в котору погрузился;

Сей чувств моих всех бред, что нежностью мной чтился.

Питаем всякий день чудовищем, что чтил,

Чрез склонность адску я бесчеловечен был.

Хотя с небес имел я неку добродетель,

Но Фаннией лишен я оной быть владетель.

Когда б мне Фаннией приказ был объявлен,

Ты мною, о мой друг, ты б мной был умерщвлен!

О, повесть страшная, но должное признанье!

Вот мерзость дел моих; вкушаю наказанье.

Все чувства внутрь души моей мученье льют,

И тени вкруг меня грозящие встают;

Змии по всякий час мя тайно угрызают;

Ужасны дни ночей ужаснейших рождают.

Едва тоскливым сном на час я упоен,

Внезапно ужасом и страхом пробужден.

Я мню, что в пропасть я низвергнувшись геенны,

К мученью силы все во мне возобновленны.

Мечтается везде в очах мне Сорогон

С отверстой раною и испускает стон.

Простерт я по земле, где в ужасе рыдаю,

Ток кровный из очей, не слезный, проливаю.

При всех злодействиях, для дружбы твоея,

Чтоб ты о мне жалел, достоин был бы я;

Твои бы чувства стон мой жалкий внять склонились,

И слезы бы твои с моими сообщились;

Я вздохи б внял твои и добродетель зрел

Подпорой бую, кой в зле меры превзошел;

Виновну другу, кой собою сам мерзеет,

Кой, быв любим тобой, днесь о себе жалеет;

Предмет презрения и мерзости такой,