Порог греха

В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала «ершом» – смесью коньяка с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом», невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина, уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненого генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «виллис», когда он проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка. Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной: была ли любовь с генералом? На что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»

Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.

В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет Кузькину мать». Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что и «у генерала поди своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить». Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался не докучать Рускиной. Настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает, надёргает фактуры (всегда найдётся что наскрести!) и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место.

Недоброжелатели называли Рускину за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой». Но детдомовцы тётю Полю любили. Чуть-что – бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы – давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что казалось в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.

Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова.

Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:

– Если ты, мудозвон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу. – И показывала, как долго и больно станет это делать.

– В кого только этот кобелина уродился, – сердилась тётя Поля, – ещё поди и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет.

Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Филипп Жмыхов попал по поддельным документам (помогли сердобольные делопроизводители), скостив три года возраста. В действительности ему уже стукнуло семнадцать лет. «Смоленский сирота» хлебнул мурцовки в немецком детском концентрационном лагере, а после войны – баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. В колонию он попал сразу же, как только освободился из немецкого плена, – украл из военного эшелона пистолет и несколько банок американской свиной тушёнки. За колючий проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленьких звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо – очень уж «примета налицо».

В детском доме он освоился в первые же дни. Нахрапом утвердил себя лидером. Приспособил в качестве «жены» Одарку Кубенко, низкорослую, полненькую, с развитыми не по годам женскими прелестями по прозвищу «Пончик». В детский дом её доставили из глухого украинского села. Её родители состояли в какой-то тайной религиозной секте. После смерти матери отец принудил дочь к сожительству, когда ей шёл девятый год. Секту разоблачили. Отец оказался за решёткой.

Опытному Филиппу не надо было прилагать усилий, чтобы добиться ласки юной женщины с весёлыми голубыми глазами. К тому же «курице», как называл Филипп всех девочек, он очень нравился. Другим воздыхателям путь к нежностям Одарки был заказан – всем, кроме заведующего детским домом, в гостях у которого нередко бывала Одарка. Филипп, узнав об этом, даже задал ей поначалу трёпку, но потом, помозговав, смирился. Против начальства переть, что писать против ветра.

Петушиный нрав Филиппа щипать девчонок за бёдра, хватать за колени, хлопать по задницам, тискать груди и даже целовать сходу в губы, приносил ему не только радость. Как-то в школе под тёмной лестницей он зажал одну молодую девчонку. Она подняла крик и… оказалась учительницей, завучем школы. Было немало и других проделок, за которые Филиппа исключили из комсомола, а однажды чуть не отдали под суд.