Послания Ивана Грозного

Литву), и другие. Несмотря на пестроту состава, «крестопреступников»

объединяло вполне сходное отношение к новым политическим порядкам,

заведенным в Москве. «А есть у великого князя, - писали Тетерин и

Сарыхозин боярину Морозову об Иване Грозном, - новые верники: дьяки,

которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, а которых

дьяков отцы вашим отцам в холопстве не пригожались, а ныне не токмо

землею владеют, но и головами вашими торгуют».

Все эти «крестопреступники», находясь за границей, не пребывали в

бездействии. До нас дошло несколько посланий Курбского и одно письмо

Тетерина и Сарыхозина, адресованное на Русь; существовали, невидимому,

подобные послания и от других лиц. Как проникали эти письма в

Московскую Русь, мы точно не знаем, но с уверенностью можем

отвергнуть легенду «Степенной книги» XVII в. (увековеченную А. К.

Толстым) о слуге Курбского, Василии Шибанове, якобы явившемся в

Москву и подавшем письмо своего господина «на красном крыльце» царю

( См. комментарий к первому посланию Курбскому, прим. 7. ). В

действительности, как мы узнаём из официальной летописи, Шибанова

«поймали воеводы» - где-то в районе границы, и если у него и было

обнаружено послание его господина царю, то уж, конечно, оно не

предназначалось для передачи «на красном крыльце», а было рассчитано,

как и ответное письмо царя, не на одного адресата, а на «все Российское

458

Иван Грозный. Гравюра из немецкого 'летучего листка' XVII в.

царство». Чтобы представить себе действительные пути проникновения

«эпистолий» Курбского на Русь, следует обратить внимание на несколько

писем его, направленных в Псковско-Печорский монастырь (между

Псковом и Юрьевом - Тарту). Из этих писем мы обнаруживаем прежде

всего, что Курбский был связан с монастырем еще до своего бегства и

поверял каким-то «старцам» этого монастыря (в частности, старцу

Вассиану, казненному впоследствии Грозным в связи с «новгородским

изменным делом») достаточно интимные дела: он жаловался им на

начинающие «кипеть» против него «напасти и беды от Вавилона», т. е., как

предположил уже древям и комментатор одной из его рукописей, «наветы и

умышления великого князя». Связь эта не прекратилась и после бегства

Курбского: «государев изменник» не только не стеснялся

459

компрометировать монастырских старцев, живших под властью «великого

князя», своими письмами, но энергично побуждал их «претить»

(возражать) «царю или властёлям о законопреступных»; когда же старцы

попытались прервать сношения со столь опасным корреспондентом, он

обрушился на них с упреками, дословно совпадающими с упреками царю в

первой «эпистолии» к нему («каких напастей и бед...и гонения не

претерпех!», угроза взять «сие писанейце» с собой в гроб). Приложить к

этим письмам и саму эту «эпистолию», сохранившуюся, кстати, в тех же

сборниках, что и последнее письмо в Печорский монастырь, было бы для

Курбского и уместно и удобно ( Три послания Курбского в Псковско-

Печорский монастырь, (одно - «некоему старцу» и два - старцу Вассиану)

см.: Курбский, Сочинения (изд. 1914 г.), стлб. 377 - 410. ).

Таким образом, вопреки Костомарову, у царя Ивана Васильевича было

вполне достаточно «побуждений к написанию такого длинного письма».

Предназначая, как и его противники, свое послание для «всего Российского

царства», выступая не против одного Курбского, но против всех

«крестопреступников» разом, Грозный и сам в своем послании ощущал

себя не отдельной «смиренной» личностью, а носителем «православного

истинного христианского самодержства, многими владычествы вла-

дующего». По справедливому замечанию И. И. Смирнова, «своеобразие

Ивана Грозного как политического писателя заключается в том, что, будучи

теоретиком и защитником самодержавия, он выступает при этом как

апологет своей собственной власти, придавая своим воззрениям на

природу царской власти характер своего рода политической исповеди,

изложения тех принципов, которыми он сам - царь - руководствуется в

управлении государством. Эта черта воззрений Ивана Грозного придает его

писаниям особый, неповторимый колорит: практическая деятельность

подымается здесь до высоты теории, а сама теория выступает, как прямое и

непосредственное руководство к практической деятельности,

определяющее и направляющее эту деятельность» ( И. И. Смирнов, ук. соч.,

стр. 105 - 106. ).