Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

В примечаниях к оде Кантемир фиксирует ее связь с Горацием и с научно-популярным языком переведенного им на русский Фонтенеля; очевидны и сходства этих стихов с его переложением Фенелона (см.: Там же, 465). Кроме того, поэт указывает на цитату из Псалтыри в предпоследнем стихе (см.: Там же, 204). Иными словами, Кантемир осуществляет на жанровой основе горацианской оды точно тот же тематико-стилистический монтаж, для которого Ломоносов выбирает форму библейского переложения.

Физико-теологическую экспозицию мироздания, в обыкновенной последовательности от небес до животных и человека, Кантемир монтирует с подходящей одой Горация: в ней представлено обращение эпикурейца («libertin» в переводе Дасье – Horace 1727a, 287) к благочестию под впечатлением от грома, соотнесенного с мифологическими образами Тартара и Стикса. Дасье в авторитетном комментарии указывает на нарочитость и естественно-научную несостоятельность стихов Горация и видит в них пародию на язык стоицистской благонамеренности (Ibid., 288 sqq). Хотя Кантемир не разделяет такого толкования, для нас принципиально важно отмеченное Дасье поэтическое качество образов естественной истории: будто бы представленные как предмет непосредственного наблюдения и личного опыта, они оборачиваются на деле поэтическими условностями, устойчивыми тропами космического и нравственного порядка и выразительными приемами дидактического внушения. В «Риторике» Ломоносов приводит длинное рассуждение Цицерона, заканчивающееся сходной формулой: «Кто мещет гром, тот есть: безбожники, вострепещите» (Ломоносов, VII, 326). Как указывает Дасье, фигуры такого рода востребованы и в Ветхом Завете; сравним в Книге Сираха (43:18): «Глас грома его порази землю». Следуя в своем переложении Книги Иова Кантемиру и Горацию, Ломоносов делает гром, или перун, узнаваемой аллегорией божьего гнева. В этом тропе, построенном на напряжении между предметной изобразительностью и эмоционально-поэтической выразительностью, отношения человека к богу обнаруживают свою зависимость от сил поэтического языка.

Справедливо отмечая, что космические картины «Оды, выбранной из Иова» представляют собой «не самоцель, а аргумент, предназначенный для убеждения человека в правосудии <…> Творца», В. Л. Коровин приписывает этому приему специфически православный характер (Коровин 2017, 123). Между тем он составлял общее место европейской физико-теологической словесности. Пространные описания тварного мира и общепонятное изложение естественно-научных и философских теорий служили риторическим инструментарием для воспитания читателя-субъекта в системе вселенской дисциплины. По словам Поупа, «Опыт о человеке» представлял собой «систему нравственности» («system of Ethics» – Pope 1982, 7; см.: Solomon 1993, 38). Во французском стихотворном переводе Ж. Ф. дю Ренеля поэма была озаглавлена «Начала нравственности» («Les principes de la morale»), а в предисловии переводчика пояснялось, что она воспитывает в читателе свойства христианина и «порядочного человека» (honnête homme) – фигуры, в которой универсальная нравственность смыкалась с социальным статусом (Pope 1738, VIII). Последняя строфа «Оды, выбранной из Иова», предписывающая человеку «терпение» «без роптания» и «надежду», прямо соотносится с нравоучением «Опыта о человеке»:

Познав божественну власть, смертный, усмиряйся,
Не дерзостно в своих надеждах простирайся <…>
В терпеньи смерти жди: сей общей всех учитель;
И чти того, кой царь всей твари и зиждитель. <…>
Надежда вечная во всяком процветает,
И серце каждого всечасно оживляет.

(Попе 1757, 8)

Аналогичные поучения находим у Брокеса:

Bedenke, lieber Mensch, um Gottes willen,
Wie gröblich du gefehlt! wie närrisch deine Grillen,
Die, fast wie Lucifern, dein eitles Hirn erfüllt,
Da du, aus einem stolzen Triebe
Der abgeschmacktsten Eigen-Liebe,
Fast mehr dich selbst zum Gott, als Gott zum Menschen, machest <…>

[Подумай, милый человек, ради бога, как глубоко ты заблуждался! Как глупа твоя хандра, наполняющая твой тщеславный ум, как будто ты Люцифер. Ведь ты, из гордых побуждений пошлейшего самолюбия чуть ли не больше делаешь себя богом, чем бога человеком <…>] (Brockes 2013, 606)