Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Риторико-поэтический модус «восхищения» и «высоких мыслей», описанный в «Риторике» и в письме при помощи речи Пифагора, имеет и у Овидия, и в одах Ломоносова политическое измерение. Как показывает в специальном исследовании Д. Фельдхер, «Метаморфозы» были построены на сложном переплетении поэтического и политического вымысла (см.: Feldherr 2010). Монолог Пифагора занимает узловое место в структуре поэмы: очертания поэтического авторитета выясняются в нем на границе между греческим мифом и римской имперской историей. Длинное прорицание Пифагора, занимающее всю первую половину последней песни «Метаморфоз», встроено в рассказ о Нуме Помпилии, легендарном втором царе и переучредителе Рима. Песнь начинается с избрания на царство Нумы, который первым делом отправляется путешествовать в поисках мудрости древних законодателей и основателей городов. В Кротоне ему рассказывают о Пифагоре, некогда установившем там свои законы. Затем Овидий выводит на сцену самого Пифагора в роли законодателя, обретающего политическую власть над умами благодаря поэтико-риторической инсценировке своей причастности к божественному знанию:

                         <…> толпы безмолвных,
Дивным внимавших словам – великого мира началам,
Первопричинам вещей, – пониманью природы учил он <…>

(Овидий 1977, 365)

Пифагор оказывается образцом для Нумы:

Этой и многой другой наполнив мудростью сердце,
Как говорят, возвратился к себе и по просьбе всеобщей
Принял правленья бразды над народами Лация – Нума.
Нимфы счастливой супруг, Камен внушеньем ведомый,
Жертв он чин учредил и племя, привыкшее раньше
Только к свирепой войне, занятиям мирным наставил.

(Там же, 375)

В восхищении Пифагора обнаруживается медиальное сродство поэтической работы Овидия (и подражавшего ему Ломоносова) с задачами верховной власти. Именно Нума служил со времен Макиавелли образцом монарха, установившего свои законы под предлогом религиозного вдохновения. Согласно заключению К. Рогова, начиная с Петра, хорошо знавшего поэму Овидия, «Метаморфозы» были важной точкой отсчета для русского политического языка. По официальной формулировке П. П. Шафирова, Петр «сочинил из России самую метаморфозис, или претворение». Х. Вебер тоже сопоставлял обиход петровской России с «древними поэтическими превращениями» и сообщал, что «царь, вполне понимающий превосходным умом своим недостатки своих подданных, называет их стадом неразумных животных, которых он делает людьми» (Рогов 2006, 43). Претендуя в «Оде… 1742 года…» на соперничество с автором «Метаморфоз» и роль законодателя Орфея, покоряющего себе «всех зверей пустынных роды», Ломоносов возобновлял в поэтической сфере важнейший троп самодержавия.

Как следует из определения в «Риторике», восхищение как модус письма требует определенной поэтической оптики:

<…> сочинитель представляет себя как изумленна в мечтании, происходящем от весьма великого, нечаянного или страшного и чрезъестественного дела (Ломоносов, VII, 284–285).

Таким «великим делом», вызывающим изумление сочинителя и его публики, в оде предстает имперский суверенитет и его разнообразные поэтико-политические манифестации: фигура монархини, сюжет переворота, пространство России и пр. Важнейшим приемом одической экзальтации политического оказывается «сакрализация монархии», описанная в хрестоматийной работе В. М. Живова и Б. А. Успенского. Они обращают внимание на стихи о Петре I из «Оды на день тезоименитства… Петра Феодоровича 1743 года»:

С Минервой сильный Марс гласит:
«Он Бог, он Бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотския,
Сошед к тебе от горьних мест;
Он ныне в вечности сияет,
На Внука весело взирает
Среди Героев, выше звезд».

(Ломоносов, VIII, 109)