Простые люди

— Какое это мое отношение к товарищам? Пусть будет у вас столько друзей, сколько у меня, — заносчиво ответил он.

— Смотря кого считать друзьями…

Подсекин вспыхнул, вынул руку из-за спинки стула, потянулся в карман за табаком.

— Собутыльники — не друзья и не товарищи, — продолжал Головенко. — Друзья приобретаются в труде, в бою, а не в пивной. Это следовало бы вам знать. Человек вы взрослый, пора уже сознательно относиться к жизни, не забывать, что у советских людей дружба возникает в результате совместной работы на общее благо. Советские люди заботятся прежде всего об обществе, об интересах родины.

— Ну, знаете, это как сказать. Есть старинная поговорка: «Своя рубашка ближе к телу». Всяк человек прежде всего о себе думает, — возразил Подсекин. — Я так думаю, что человек живет для того, чтобы вкусно поесть, попить, быть хорошо одетым, одним словом — жить в свое удовольствие.

— Эта ваша, с позволения сказать, «философия» имеет хождение там, за океаном. Для нас она не годится, Подсекин…

— Вы не были на фронте? — неожиданно спросил Головенко.

Подсекин усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Очень жаль. Там бы из вас фронтовые товарищи либо человека сделали, либо своими руками расстреляли бы вас…

Подсекин побледнел, глаза его потемнели.

— Вы бы рады были, конечно, если бы расстреляли, — оскалив зубы, выговорил он.

— Нет, Подсекин, радости здесь мало. Очень горько, что у нас есть еще такие люди.

Головенко нажал кнопку звонка. В кабинет вошел бухгалтер.

— Александр Александрович, — Головенко кивнул в сторону Подсекина, — прошу написать приказ об увольнении Подсекина. Оформите все сегодня. Приказ подпишу вечером, сейчас мне нужно в поле.

Поздно ночью, когда Головенко вернулся с поля, к нему пришел Герасимов.

Он присел к столу.

— Нам необходимо убирать семьдесят гектаров в день, иначе не вытянем. В первый день колхозницы сжали 11 гектаров. Хорошо, прямо надо сказать. На второй день пошел комбайн. Ну, вы сами знаете, какой был день. — Герасимов с хитрой усмешкой взглянул на Головенко. — Комбайном убрано шестнадцать с половиной да вручную шесть, да лобогрейка пять и три десятых скосила. Всего — двадцать семь и восемь десятых. Этого мало. Потом пошел второй комбайн, третий; хорошо. В прошлом году с пятью комбайнами завалили уборку. А нынче только три комбайна работают… Как бы нам не сплоховать. Народ, правда, взял обязательство, работает невпример прошедшему году, но…

Головенко насторожился.

— На току, товарищ Головенко, дело неважно, — продолжал Герасимов, протягивая руку к раскрытому портсигару. Подержав папиросу во рту, он бережно положил ее на стеклянную подставку чернильницы. — Не хватает людей на току, Степан Петрович. Работает восемь веялок да ВИМ. Ну, ВИМ — дело особое. Алексей Логунов построил работу правильно. На каждой веялке по четыре женщины: двое крутят да двое насыпают. Вот и считай, сколько людей надо. Четыре веялки стоят без действия — веришь-нет?

Головенко понял: от работы комбайнов, от него — Головенко — зависит сейчас возможность перебросить женщин со жнитва на очистку зерна, на узкое место. Не сделай он этого — возникнет риск потерять зерно на открытом току в случае, если пойдет дождь. Он почувствовал на себе ответственность не только за своевременную уборку хлебов с полей, но и за сохранность хлеба.

— Понятно. Нужно освободить людей с поля. Так? Сколько их там у тебя?

— Да человек двадцать, не меньше…

Головенко ребром ладони ударил по столу и решительно заявил:

— Снимай с утра всех людей, перебрасывай на ток.

Герасимов откинулся на спинку стула, задумался.

— Боязно, Степан Петрович, вдруг у тебя там что-нибудь… Все-таки вручную хоть и не сравниться с комбайном, а хлеба убираются. Хлеб на току — можно считать в амбаре. В случае ненастья — по чердакам растасуем. А вот если на корню останется — пропал.

— Не веришь, значит, нам?

— Нет, верю, конечно, но… — Герасимов замялся.

— Я тебе головой отвечаю за уборку хлеба с поля.

Они несколько мгновений рассматривали в упор друг друга. Наконец, Герасимов отвел глаза и откашлялся.

— Если так… что ж, поверю.

— Ну, вот и хорошо. С утра снимай людей с косовицы и перебрасывай на ток. Мое дело — косить и молотить, — твое — чистить зерно и прямо с тока вывозить на элеватор, государству. Так-то лучше будет. Договорились?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Усачев чувствовал себя косвенным виновником поломки трактора в первый день уборки урожая комбайном. Об этом случае каким-то образом узнал и Станишин. Он вызвал Усачева к телефону. Разговор происходил в кабинете директора МТС, в присутствии Головенко. Красный и вспотевший Усачев повесил трубку и признался:

— Влетело…

— За что? — удивился Головенко.

Усачев сел у стола в кресло и вытер лицо платком.

— Да вот за тот случай. Погорячился я тогда с Подсекиным…

Головенко задумался.

— Видишь ли, — сказал он. — Твоя горячность мне понятна, но я не одобрял и не одобряю ее. Спокойней надо было…

Усачев вскочил со стула.

— Вот видишь, ты сам считал, что я виноват, а ничего мне до сих пор не сказал. Нехорошо так.