Процесс

К. ничего на это не сказал, хотя неуютно ему было не из-за жары, а из-за спертого воздуха: дышать было почти невозможно, комнату и вправду, похоже, очень давно не проветривали. Стало еще неуютнее, когда художник попросил К. пересесть на кровать, а сам уселся в единственное в комнате кресло перед мольбертом. Неправильно поняв, почему К. примостился на краешке кровати, он стал уговаривать его устраиваться поудобнее, а потом, поскольку К. колебался, сам подошел к нему и заставил угнездиться поглубже среди перин и подушек. Затем он вернулся к мольберту и задал первый вопрос по делу, от которого К. забыл обо всем остальном.

– Вы невиновны? – спросил он.

– Да, – сказал К.

Отвечать на этот вопрос ему было приятно – в первую очередь потому, что его задавало частное лицо и, следовательно, никакой ответственности на К. не лежало. Никто еще не спрашивал его об этом столь прямо. Чтобы растянуть удовольствие, К. добавил:

– Я совершенно невиновен.

– Вот как, – сказал художник, опустил голову и, казалось, задумался. Вдруг он снова поднял голову и сказал: – Если вы невиновны, то, значит, дело совсем не сложное.

К. нахмурился. Доверенное лицо суда, а рассуждает как наивное дитя.

– Моя невиновность совершенно не упрощает дела, – сказал К. Несмотря ни на что, он вдруг усмехнулся и покачал головой. – В нем полно тонкостей, и суд в них путается. А в итоге он раздувает несуществующее и делает вывод о какой-то ужасной виновности.

– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К. от нечего делать сбил его с мысли. – Но вы все-таки невиновны?

– Ну да, – сказал К.

– Это главное, – сказал художник.

Ему были ни к чему любые дополнительные доводы – то ли в силу убежденности, то ли из-за равнодушия. Именно это К. и хотел прояснить, а потому сказал:

– Вы, конечно же, знаете суд гораздо лучше меня; я-то слышал о нем лишь краем уха, пусть и от совершенно разных людей. Но все сходятся на том, что обвинения просто так не выдвигаются и что суд, выдвигая обвинения, твердо убежден в виновности обвиняемого и в этом убеждении его трудно поколебать.

– Трудно? – переспросил художник и махнул рукой. – Да суд невозможно поколебать. Если бы я написал всех судей рядышком на одном холсте, вы могли бы защищать себя перед этим холстом даже с большим успехом, чем перед настоящим судом.

– Да, – сказал К. себе под нос и забыл, что собирался лишь расспросить художника.

Из-за двери снова раздался девичий голос:

– Титорелли, а он скоро уйдет?

– Молчи! – крикнул художник в сторону двери. – Вы что, не понимаете, что у меня с этим господином разговор?

Но девочка на этом не успокоилась, а спросила:

– Будешь его рисовать?

А когда художник не ответил, добавила:

– Пожалуйста, не рисуй его, он такой уродливый.

Последовала какофония непонятных, но явно солидарных выкриков. Художник подскочил к двери, слегка приоткрыл ее – в щель стали видны молитвенно сложенные девичьи руки – и сказал:

– Не замолчите сейчас же – с лестницы спущу. Сидите тут на ступеньках и ведите себя смирно.

Видимо, они не сразу послушались, так что ему пришлось скомандовать:

– А ну-ка сели на ступеньки!

Только тогда наступила тишина.

– Прошу прощения, – сказал художник, вернувшись в комнату.

К. лишь на мгновение обернулся к двери, полностью предоставив художнику решать, защищать ли его, и если да, то как. Поэтому он почти не шелохнулся, когда художник наклонился к нему и прошептал на ухо, чтобы снаружи никто не услышал:

– Эти девчонки – тоже из суда.

– Как вы сказали? – К. снизу вверх посмотрел на художника.

Тот уселся в кресло и объяснил полушутливо:

– Да здесь все принадлежит суду.

– Что-то я не заметил, – резко сказал К.

Такое обобщение сняло тревогу, вызванную словами художника о девочках. Но К. еще некоторое время смотрел на дверь, за которой девочки теперь тихо сидели на лестнице. Только одна просунула соломинку в щель между досками и медленно водила ею туда-сюда.

– Похоже, вы пока ничего не поняли про суд, – сказал художник. Он расселся в кресле, широко расставив ноги и постукивая пятками по полу. – Но раз вы невиновны, это вам и ни к чему. Я вас сам вытащу.

– Как же вы это сделаете? – спросил К. – Вы же только что сами сказали, что никакие свидетельства на суд совершенно не действуют.

– Не действуют свидетельства, представленные в суд, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил из виду какую-то важную тонкость. – Другое дело – то, что можно попытаться сделать непублично, в совещательной комнате, в кулуарах или здесь, в мастерской.