Речи к немецкой нации

Язык вообще есть способ обозначения значащих для человека предметов с помощью сочетаний звуков. Значение слов языка дается высшим смыслом человека, постольку это значение принадлежит словам не по прихоти говорящего, и не лично говорящий изъясняет это значение, – всякий звук и слово обозначает необходимо только определенный смысл, так что язык, в сущности, вообще есть только один. Язык – способ изъяснения всеобщей жизни рода людского. Различие местных условий и разная частота употребления звуков изменили органы речи людей в разных частях света, а коль скоро привычные сочетания обозначаемых предметов тоже были различны, различны оказались и последовательности знаков. Так возникали отклонения от первоначального языка, всякий раз строго необходимые и для обитателей той же земли совершенно естественные, выглядящие произвольными только для взгляда извне, для иностранца. Поэтому система знаков языка всегда бывает сплошь понятна для каждого носителя языка, он легко соотносит с каждым знаком обозначаемый им предмет. Поначалу язык служит только обозначению чувственных предметов. Коротко говоря, складывающаяся «чувственная» часть языка оказывается народно-особенной в силу того, что у этого народа своеобразен сам опыт чувственной данности, народное восприятие мира. Эта часть языка может обогащаться, может застыть в неизменности, но не может ни умереть в устах носителя, ни даже обеднеть лексически, она всегда живет, пока есть этот особенный народ с его особенным опытом. Когда народ восходит от чувственного познания к постижению сверхчувственного, у него формируется орган духовной жизни, перед ним открывается духовный мир. Реальности мира духа и отношения между ними народ особенным образом выражает в языке, уподобляя эти реальности и их отношения известным реальностям и их отношениям в мире чувственном. Известный предмет чувств уподобляется и по аналогии приравнивается известному предмету духовного мира; благодаря такому аналогическому уподоблению каждый знак языка, означающий известную духовную реальность, сразу помещается говорящим в подобающее место духовного «космоса», в соответствующую часть его духовного опыта, но в то же время в известное отношение и с его чувственным опытом, и каждый сверхчувственно-значимый знак языка понимается и используется именно в этом широком контексте опыта и в контексте всего символического образа этого опыта в языке. А это именно символический способ обозначения: содержания сверхчувственного языковой символ нам не дает, а только правило деятельности познавательной способности, духовный регулятив смысла, только направление, в каком следует понимать этот «чувственный образ сверхчувственного». Не только старые, но и новые термины для духовных реальностей непосредственно понятны носителю этой системы языковой символизации, потому что эта символизация непосредственно опирается на весь совокупный опыт этого народа, то есть потому собственно, что этот носитель есть в то же время носитель известной системы культурного опыта, в которой смысл духовного выражается через непосредственно (в этой системе символизации) очевидное отношение к смыслам чувственного мира. Включая некоторое понятие чувственной части языка в систему символизации сверхчувственного, мы проясняем в то же время и сам закрепленный в этом понятии, как чувственном, непосредственный опыт. Но это новое понятие для сверхчувственного становится в то же время неотъемлемой частью правила, по которому будет создаваться в последующей жизни языка создание новых символов пока еще не обнаруженных в непосредственном опыте жизни духовных реальностей, потому что эти новые символы будут ставиться в отношение, в том числе, и с этим символом, так что жизнь языка, опирающаяся на народно-своеобразную духовность и свойственный ей способ языковой символизации сверхчувственного, будет непрерывным потоком, и вся совокупность символов будет на каждой ступени развития языка непосредственно понятна всей совокупности носителей этого языка, как бы этот язык за века ни изменялся. Всякому мыслящему языковой символ сверхчувственного будет указывать в одинаковом направлении, и каждое новое обозначение ставит новый опыт в определенное место в совокупном опыте народной жизни, а потому все слова языка оказываются также непосредственно мотивирующей силой для всякого его носителя, они обращены к жизни, они заставляют ее изменять соответственно новому опыту, как сами они суть сгустки духовного опыта народа и живой личности. Всякое слово языка, даже относящееся к высшим духовным прозрениям народа, выражает некий опыт действительного прозрения, некий опыт жизни духа, состоявшейся так, как это свойственно этому народу, и ни одно слово не есть в нем только знак. Слова «суть жизнь и творят жизнь». Но они выражают такой опыт духовной жизни, который сложился в языке в именно такую систему символизации сверхчувственного, тесно привязанную в то же время к системе обозначения чувственных данностей. Дело здесь не в лексике и даже не в синтаксисе, дело в своеобразии закрепляемого в языке способа воззрения на чувственные и духовные реальности, – ведь символ сверхчувственной части языка выражает только этот специфический опыт сверхчувственного в совокупном опыте культуры, именно и только «функцию рассудка» как живого разума, который, как жизнь, всегда есть неповторимая индивидуальность.