Речи к немецкой нации

Если некто желает вполне изучить язык народа, он должен усвоить себе вместе с тем все «трансцендентальные предпосылки» особенной языковой символизации этого народа, а не только словарный запас и общие исторически усваиваемые правила построения слова и фразы. Таким исторически-словарным образом можно освоить только чувственную часть живого языка, и то до известной степени. Но имеющий волю к усвоению языка в его целом усваивает с ним весь культурный мир народа, старается усвоить и все своеобразные духовные смыслы, соответствующие им своеобразные духовные акты, весь культурный космос народа. Но для этого он должен вполне оставить свой собственный культурный космос, свой язык, и с ним – специфический способ духовной символизации реальности. Кто способен на это, тот вполне усваивает себе язык и культуру другого народа. Но кто продолжает понимать на своем языке, даже усвоив себе язык другого народа, то есть кто невольно вносит в чувственный строй символов этого нового языка сверхчувственные смыслы, своеобразные для своего прежнего языка, или, тем более, сознательно предписывает этому новому языку систему смыслов своего прежнего языка, систему духовных усмотрений, лежащих в основе знаковой символизации сверхчувственной части его собственного прежнего языка, и желает, чтобы новый его язык жил отныне по законам символизации, свойственным для его прежнего языка, тот рискует в самом корне умертвить свой новый язык. Символы нового языка возникли у народа, на нем говорившего, по законам органически преемственного развития символической системы, в связи со всей совокупностью его культурного творчества. Но для усваивающего язык пришельца эти символы суть прежде всего только средство прагматического общения, и аналогии и отождествления, заключающиеся в сверхчувственной части языка, для него или невозможны (если духовный опыт его народа вовсе не знал таких очевидностей), или хотя и возможны и посильны, но неочевидны в своей необходимости как правила речи и мысли (если такие очевидности в языке народа-предка связываются с иными символическими рядами), и потому кажутся произвольными, а в этом качестве намертво обусловливаются толковым словарем. Ибо смысл слов нового языка будет истолковывать история культуры народа этого языка, историко-этнографическая энциклопедия нового народа. Слова нового языка, требующие для подлинного усвоения столь объемного багажа предварительных познаний, не будут живы в устах усвоившего их народа, не будут побуждать его к усовершенствованию жизни. Непрерывное течение истории языка, как накопления символических смыслов в живой связи с реальностью прекратится. Сверхчувственная часть нового языка умрет насильственной смертью. На первый взгляд, язык «усвоен», «систематизирован», но это мертвое, формально-логическое систематизирование и усвоение, это языковое гербаризирование, потому что в этом выученном, исторически «понятом» языке уже не живет система духовных актов его первоначальных носителей, – на нем, всегда косноязычно, пытается выражаться произвольно его усвоивший пришелец, в него втиснута система культурных очевидностей иного народа. Сверхчувственная часть языка превратилась в бессвязный, ибо не связанный очевидностью духовного опыта, набор знаков для произвольных понятий. Теперь эти понятия уже нельзя объяснить историей культуры носителя языка, потому что эти понятия родились в иной системе символизации, и с этой культурой не родственники. Новый народ сможет живо и действительно творчески выражаться на этом новом языке именно только до тех пор, пока язык не приобретет грамматической строгости и логической завершенности. Как же только это произойдет, достигнутая к этому времени образованность народа мертвого языка закономерно представится ему высшим достижением культурного человечества, «перлом создания», и вся работа его ума будет отныне направлена на воспроизводство этого перла, на преподавание его как образца культурного творчества и на посильное приведение действительной жизни в соответствие с этим выражением некогда бывшей жизни. Самое мышление на мертвом языке имеет роковые последствия для мыслящего духа и для его культуры. В мертвом языке надломлена органическая символизация смыслов, поэтому связность и последовательность возможны для мыслящего, только если он способен вполне перенестись умом в образ мысли, определяемый правилом нового языка, что требует гениальности, не застревающей в словарном истолковании смыслов, достигающей действительного мышления. Правила языкового словоупотребления встанут рано или поздно на пути самостоятельной мысли на новом языке, ибо правила эти рождены очевидностью иного культурного круга, и постольку для нового носителя всегда отчасти произвольны, а потому, чем формальнее будет становиться грамматический строй нового языка, тем непреодолимее будет эта формальная грамматика языка (все равно, нормативная или реально практикуемая) для пытающихся пробиться к действительному, органическому мышлению, последовательно рефлектирующему самую жизнь мыслящего духа и его исток в божественной жизни, для пытающихся философствовать на новом языке. Рано или поздно эта зависимость от чуждой грамматики станет столь сильна, что возникнет искушение признать саму эту грамматику единственным предметом философии. Философия, как наукообразная метакритика языка, будет запоздалой эпитафией сверхчувственной части языка. В народе живого языка подобное определение философии укорениться и развиваться не может. Как сверхчувственный словарь мертвого языка есть совокупность бессвязных знаков действительных реальностей, так и философия народа мертвого языка есть в итоге совокупность бессвязных и в принципе несистематизируемых интуиций о духовной реальности и произвольных систем, построенных на основе таких интуиций, но неспособных оценить свои предпосылки, и потому неспособных последовательно развиваться, соотнести свои содержания с содержанием жизни, быть регулятивом ее усовершения. Мышление, и в частности философское мышление, будет в мертвом языке как бы мышлением не собственно моим, но неким возможным мышлением, которое я произвольно избираю для себя как возможное, но не как необходимое, ибо необходимость его опосредствована совокупностью духовных смыслов, но смыслов этих для меня отныне как бы не существует, я усиливаюсь заменить их своими собственными и для языка произвольными смыслами, а потому и необходимость мышления оказывается для меня недоступной. Это не наше мышление, которое мы только повторяем за тем, кто мог бы действительно осуществить его как живое мышление, и повторяем произвольно много раз без всякой связи с окружающим нас культурным кругом, будет сочетанием понятий, и постольку резонированием, но не действительным нашим мышлением и самосознанием, это будет насильное принуждение себя к воспроизведению чьей-то чуждой мысли. Мы можем повторить таким образом все возможные определения и следствия и предпосылки этой мысли, живого отношения к нашей самости и ее культурным и метафизическим истокам она от этого не приобретет, действительной мыслью, действительной жизнью стать не сумеет. Поэтому философские открытия народа мертвого языка обречены оставаться в нем мертвым грузом истории мышления, пока не станут предметом мышления народа с живым языком, который сможет развить их в своем смысле (ибо у него есть смысл для них) и придать им ценность для действительной жизни (опять-таки в своем народном смысле). Однако в силу развитых нами выше предпосылок философии языка и культуры Фихте было бы странно надеяться, будто народ мертвого языка сможет теперь просто перенять это органическое философское мировоззрение и приложить его к устроению своей собственной жизни, – потому что народный смысл его утратил уже цельность и изначальную связность, и мышление в этом смысле не переводимо даже в полноте значений на мертвый язык, тогда как для народа живого языка понятно (в смысле его собственного культурного априори) любое учение, изложенное на духовно мертвом языке, но именно в силу этой высшей понятности у него никак не возникнет побуждения непосредственно применить это, относительное в своей правде, учение к своему личному и общему бытию. Не только потому, что одни несамостоятельные умы довольствуются простым копированием чужих образцов мысли и жизнестроения, не задумываясь о последствиях их и предпосылках, не соотнося их с культурными очевидностями своего народа, но и потому, что само заимствуемое воззрение окажется «роковой добычей» для заимствующего.