Россия – Грузия после империи

При перелистывании книги сразу бросаются в глаза измененные рекламные слоганы и логотипы (А 46–47, 95, 100, 136), а также прием графического выделения курсивом текстов, содержащихся в тексте, как, например, воспоминаний (А 41–46), которые читатель русского перевода ассоциирует с пелевинским «Generation П» (1999). Только вначале это связано с эзотерикой и мифологией («бог войны Уицилопочтли», «Че», А 21), которые, однако, далеко не столь навязчивы, как у Пелевина.

Более однозначна заявка книги Бурчуладзе на то, чтобы стать романом потребительского поколения – так же, как им стал «Generation П» (ср.: Pawłowski, 2011). Если сначала у читателя создается впечатление, что он будет иметь дело с рассказом «Одного дня…» в духе Солженицына (ср.: Данилкин, 2011), типа «Одного дня тбилисского приаписта»[55], то потом оказывается, что в романе «Adibas» поэтика все-таки меняется: ракурс большими отрывками уходит от я-повествователя и открывает панораму тбилисского гламурного (и менее гламурного) общества, что особенно заметно в главах о хинкальной и о наркоманах («Синий бархат», А 57–68; «В ожидании винта / Диета героев», А 89–97)[56].

Наиболее значимым смыслообразующим элементом, однако, является проблема симуляции и гиперреальности. Восприятие окружающей среды протагонистом сводится к узнаванию сходства с – видимо, первичными для него – массмедиальными образами («клинтиствудский», А 31; «Как некачественное изображение на телеэкране», А 46). Шако признает принцип гиперреальности: «Не можете разобраться, что реальнее: ваша жизнь или передачи на „Дискавери“» (А 84).

В главе «Грузия» юзеры чатрума с никнеймами «robozapienz» и «nylon_eyes», самым явным образом напоминающие виртуальных персонажей из «Шлема ужаса» Пелевина (2005), предполагают, что электронные картинки используются в целях манипуляции (А 124). Самый очевидный пелевинский след – это экранные изображения политиков, которые могут быть компьютерной анимацией (А 33) – совсем как в «Generation П». Эти сомнения, конечно, распространяются на все описанное. Можно согласиться с ассоциацией рецензента, украинского поэта Игоря Бондаря-Терещенко: «Не знаешь, не очередную ли клюкву впаривают населению, словно в „Generation П“ Пелевина, бойкие политтехнологи» (Бондарь-Терещенко, 2011).

Как и у Пелевина, основной философский источник Бурчуладзе – это Бодрийяр, чью терминологию грузинский автор цитирует и развивает: «пост-гиперреалистичный слоган», «СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА – НАТО. ‹…› The simulation of something that will never really happen» (А 34–35). Более явно в направлении экономики идет вынесенная в эпиграф ремарка, содержащая определение «Adibas», которое шире, чем просто подделанные «кроссовки Adibas» (A 139). «Adibas» – общий (анти)онтологический принцип, «что-то поддельное, фальсифицированное: предмет, вещь, ситуация, явление и т. п.» (А 7).

Это общее начало (или не-начало) применяется прежде всего к другим культурным пластам – к столице Грузии и к грузинским армянам. Шако обращает внимание на фасадную архитектуру в Тбилиси (А 106), обобщая, что мы имеем дело с «fake city» (A 108): «Я бы вывесил на всех въездах в Тбилиси баннеры с таким обращением: Fake Me» (A 155). Играя с межкультурными стереотипами, в качестве синонима фальсификации он определяет живущих в Грузии армян, к которым шутливо применяет слегка измененные названия разных брендов фирмы Джорджо Армани – «Armeni Collezioni» (A 108), «Emporio Armeni» (А 156).

Причем одноразовая фальсификация или подделка недостаточна: повествователь развлекает своих настроенных на постмодерн читателей приемом удвоения: «грузино-армянские [штучки], то есть двойная фальшь – имитация имитации, адибас адибаса, некий Giorgio Armeni» (А 78).