Россия – Грузия после империи

В поэтике всех романов Бурчуладзе преобладает прием детабуизации. В «Adibas» это превращается в полномасштабную физиологическую (низовую) антропологию, навеянную Ницше и Бахтиным, с особой установкой на сексуальные рефлексы (А 20, 24, 25, 166–167). Непосредственно значимый для Бурчуладзе пласт современной русской литературы – это детабуизация низов в духе Игоря Яркевича, Виктора Ерофеева и определенные элементы ранних произведений Сорокина, а также детальная физиология секса у Владимира Спектра (ср.: Спектр, 2005, 27–35). Согласно оценке самого Зазы Бурчуладзе, до него в грузинском языке не было соответственного языкового пласта вроде русского мата, чтобы писать о сексе (Бурчуладзе, Уффельманн, 2015). Получается своего рода языковая петля: Бурчуладзе черпал вдохновение из литературного мата Сорокина, создал соответственный пласт в грузинском языке, и (обратные) переводы этого на русский читаются, как будто «это не перевод» (Данилкин, 2011). Мужская пошлая (см.: Клыкова, 2011), сексистская перспектива («надо какое-то отклонение иметь, чтобы вставало на Анеке», А 57–58) роднит роман Бурчуладзе с широко распространенной в современной русской прозе утрированно варварской версией маскулинности (ср.: Uffelmann, 2016): «Вонючий, небритый и немытый Гогия» (А 44).

Сексизм в «Adibas» уступает сексуализму, вернее фаллоцентризму или даже приапизму. Гетероксуальный повествователь обращает внимание на гениталии других мужчин («При виде наряженного во все белое Амико невольно вспоминается белый флакон духов Готье Fleur du Male – торс мужчины и яйца, упакованные, как у балеруна», А 53) и неоднократно делает селфи своего вставшего члена, которые затем высылает сексуальным партнершам по MMS (А 17, 104–105). В такси Шако смотрит азиатскую педофильную и некрофильную порнографию (А 101–102). Вклинившийся в его stream of consciousness гороскоп (навеянный, наверное, чтением журнала «Glamour») навевает фантазии изнасилования детей (А 80). Почти непрерывный приапизм героя (А 103) один-единственный раз сочетается с войной, да и то скорее фразеологически и критически: «Резервист действует на меня как виагра. Во мне взметнулась какая-то милитаристская хуйня» (А 103).

Получается, что мы имеем дело с худшей разновидностью мужской самовлюбленно-сексистской фаллоцентрической литературы? Не совсем. В «Adibas» маскулинность осциллирует между приапизмом и «предметизацией» женщин (А 112), с одной стороны, и критикой механического секса («не бесчувственная ебливая машина», А 55), высмеиванием компенсации мужского комплекса неполноценности при помощи джипов (А 77–78) и моралистской реакцией на фантазии педофилии и изнасилования («с легкостью сможете изнасиловать детей. Но не забывайте – они этого не заслужили», А 80) – с другой. Черты метросексуализма явствуют из чтения героем женских журналов типа «Glamour» (А 73). К нему добавляется детальное восприятие цветовой гаммы женской одежды и педикюра (А 77), анализ составных частей женских духов (А 113). Особое внимание героя к (недостаточному) качеству маникюра у женщин служит чуть ли не лейтмотивом романа (А 55). Как будто чтобы избавиться от последних подозрений в гегемониальной маскулинности в смысле Рэвин Конэл (Connell, 2010), герой оставляет гомосексуальность в сфере мыслимого и открыто отмежевывается от гомофобии (А 52).