Русь юродская. История русского юродства в лицах и сценах

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит, да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую веленку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел, да и говорит ей: „А ты полно дурить-то, будет, пойдем-ка в Арзамас“. Я слышу да думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же такой? „Кто же вы, – говорю, – ей будете?“ – „Я-то? Муж ее“, – отвечает он. „А! Вот что!“ – думаю себе. „Что же, – говорю. – Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом, она вам их очистит с камнями-то. А я радехонька буду, она мне этим сором-то вот как надоела“.

Пелагея Ивановна, знай, молчит да улыбается.

„А вы, – говорит он, – думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет, только так дурит и просто шельма“. А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему: „Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала“. – „Ну вот, – говорит муж, – что ей делается? Вишь, какая она здоровая и гладкая!“

Пелагея Ивановна поклонилась, да и сказала: „Не ходила я в Арзамас, да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня“. Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после этого уж никогда не был, и ничего не слышно было о нем.

Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет. „Что это с тобою, матушка? Уж не здорова ли ты? Аль что случилось“. – „Ох, – говорит, – батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как? Без Причастия!“

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним в ярмарке приказчик приезжает к нам и рассказывает, что Пелагея Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем, умершим от холеры. Его действительно схватило, он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: „Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня“. Да без Причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то пор вот до 25 сентября 1883 года никогда она не вспоминала о муже, а тут это вижу: она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная да грустная. „Что это, матушка, – говорю, – ты такая?“ А она как вздохнет это так тяжело, да и говорит: „Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст“.