Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)

Но бедняга не смел даже коснуться своего идола; лишь еще большей мукой наполнилось все его существо, еще горше стало от тщательно хранимой им тайны; возмущение, вызванное отказом капитана, теперь превратилось в непримиримую вражду к нему. Эсмеральда опустилась на постель и молитвенно простерла руки к невольному вестнику ее новых горестей. Как ни страшилась она услышать правду, все же одновременно и желала ее знать, словно бы упиваясь этими нескончаемыми сердечными муками. И, тяжело вздохнув, горбун заставил себя докончить рассказ.

- Я встретил вашего красивого кавалера – мог ли я оставить свой пост, когда вы так ждали его, госпожа?.. Но он… он не пожелал увидеться с вами. Простите, что говорю все это! Я столько дней молчал: мне легче выносить упреки ваши, презрение, гнев – только не слезы!.. Но… если вы собираетесь бежать к нему, умоляю, не делайте этого, госпожа! Вы… не нужны этому человеку. Пусть он и красив, я понимаю это, но в груди у него камень, а не сердце, когда он может с такой легкостью оттолкнуть ту, что ждет его больше зари в глухую ночь!.. К тому же…

Квазимодо сделал над собой последнее усилие и, боясь даже краем глаза взглянуть на владычицу своего сердца, зажмурившись, выпалил одним махом:

- Та, что приветствовала его с балкона, та знатная девушка – она его невеста. Кажется, - поспешно добавил он, будто это могло хоть сколько-нибудь смягчить скорбь несчастной, закрывшей лицо руками и горько разрыдавшейся.

Так ужасно, сколь ни печальна была его судьба, бедный горбун не чувствовал себя никогда в жизни. Ради цыганки он был готов восстать против своего приемного отца, что прежде даже в самых странных фантазиях не могло прийти ему на ум. А теперь он невольно сам явился для нее палачом, причинявшим каждым словом невыносимую боль. В отчаянии звонарь бросился со всех ног в колокольню, моля небо о смерти: теперь плясунья точно возненавидит его – за ту правду, что так долго скрывал и которую сейчас вылил на нее, точно котел с раскаленным маслом.

Больше Эсмеральда его не видела. Впрочем, она вообще, кажется, впала в странное оцепенение: проплакав всю ночь напролет, после не выронила ни единой слезинки. Спокойствие, похожее больше на ледяное безразличие мертвеца, нежели на умиротворение в душе живого человека, овладело всем ее существом. Решение пришло само собой, и в преддверии скорой развязки девушка как будто уже отреклась от всего земного. Чаша страданий ее была переполнена; ничто не могло более потревожить это усталое сердце: отчаявшись бороться с судьбой, цыганка смиренно приняла все, выпавшее на ее долю. Она не роптала более, не вопрошала небо, в чем провинилась – лишь усталость темными тенями залегла под печальными очами. Ей казалось, что жизнь теперь уже кончена – абсурдная и несуразная, но парадоксально банальная мысль, когда тебе только шестнадцать. Итак, она ничего более не желала и не ждала для себя; мечты о Фебе было никак не выбить из головы, но теперь непременным спутником сладостных видений стала тупая, непреходящая боль.

- О, мой Феб!.. – по временам шептала красавица, с тоской глядя на залитую солнцем площадь. – Так это правда, ты разлюбил меня… Но могу ли я, недостойная, обвинять тебя в этом?.. Я не выдержала пытки, я позволила им сломить себя. Я, без сомнения, заслужила твое презрение. Но, хоть ты и не любишь меня больше, это ничего не меняет. Ты не должен погибнуть от руки проклятого убийцы, этого презренного монаха! Уж лучше я… Но ты – ты будешь жить, пусть даже никогда и не услышишь более о той несчастной, что все отдала за тебя, ничего не требуя взамен… О, мой Феб! Мое Солнце…

========== ///// ==========