Семейное дело

Зимнюю сессию Лида сдала неважно и сразу же уехала к родителям на заставу на все каникулы, хотя ехать ей не хотелось. Одна мысль, что две недели она не будет видеться с Кричевским, приводила ее в отчаяние. Но и мать и отец настаивали, требовали, чтобы она приехала, и она поехала. Кричевский не пришел проводить ее. Они попрощались в коридоре: «Ну, будь здорова и набирайся сил к летнему штурму». Он был сдержан, сух. А ей хотелось обнять его, прижаться к нему — при всех, пусть видят, пусть осуждают, наплевать. Но было только рукопожатие — и все.

…Он знает, как я сдала сессию: две тройки. Он думает, что я тупица, и не хочет понять, что это из-за него. Что я не могу уже спокойно заниматься. Господи, да что же это такое! Если бы мне еще три месяца назад сказали, что со мной произойдет это, я бы только рассмеялась. А тут голова идет кругом, как только увижу его, и ноги делаются ватными. И он, конечно, все видит, все понимает и молчит. И опять возле него вьются эти накрашенные третьекурсницы с сигаретками. А сейчас он уедет в Москву, ему и каникулы — работа, и две недели обернутся для меня двумя годами, это-то я уже знаю точно…

Так оно и было. Две недели показались ей мучительными. Она уехала на день раньше, соврав, что у нее дела.

Только один раз отец спросил ее, видится ли она с Бочаровым, и, вспыхнув, Лида ответила — очень редко, да и зачем? Савун поглядел на нее пристально и, казалось, хотел спросить о чем-то еще, да так и не спросил.

Вернувшись, она сразу, еще с вокзала, позвонила Кричевскому. Подошла какая-то женщина — видимо, его мать. «Юра еще в Москве и вернется через десять или двенадцать дней. У него ведь свободное расписание. Что-нибудь передать?» — «Нет, нет, ничего не надо передавать, спасибо».

А потом грипп. В общежитии для больных выделили специальную комнату, и Лида ждала, когда забегут девчонки, ждала с какой-то немой требовательностью: он спрашивал обо мне? он не передавал никакой записки? он не собирался навестить?

Девчонки говорили совсем о другом. Значит, не спрашивал, не передавал, не собирался…

Лида металась, это ожидание было уже сверх всяких сил. Из общежития она ушла тайком. Она должна, обязана была увидеть Кричевского, это было так необходимо ей, как если бы она нырнула в глубокий омут и билась из последних сил, чтобы подняться, вырваться из душащего плена, — вырваться и наконец-то вздохнуть.

Она увидела его на улице. Впрочем, она была уверена, что это маленькое чудо произойдет и она увидит его, но чуда не было: Кричевский шел с какой-то девушкой — она видела их спины, поднятый воротник его дубленки, и ей хотелось, чтобы это было ошибкой, чтобы это был не он. Кричевский что-то говорил, потом положил руку на плечо девушки, и та придвинулась к нему. Это было не просто страшно — это было ужасно! Лида побежала. Она задыхалась и, только догнав их, замедлила шаг. Надо перевести дыхание. Она не слушала, о чем Кричевский говорил с той девушкой. Она только глядела на его руку, которую он так и не снимал с ее плеча.

— Юра, — сказала она, и Кричевский обернулся.

— О! — сказал он. — Ты ли это? Что-то тебя не было видно.

Она поравнялась с ними. Короткий взгляд на девушку — так и есть, намазанная третьекурсница. Короткий взгляд на него — он улыбается, он ничуть не смущен, он весь — дружелюбие, он даже рад этой встрече и берет обеих под руки.

— Так где ты пропадала, лесная фея?

— Ну, — сказала она, — тебя это, наверно, не очень-то волновало?

— Я спрашивал о тебе.

Она знала, что Кричевский сейчас врет.

— Я болела, — сказала она.

— Грипп?

— Да.

— Пол-института валяется с гриппом. Но сейчас ты вроде бы ничего?

— Вроде бы ничего.

…Странно, я совершенно спокойна. Нет ни этой отвратительной пустоты внутри, ни ватных ног, и голова ясная. Значит, все, что было со мной, прошло вот так, сразу? Нет, ничего не прошло. Просто я здорово держусь перед этой накрашенной. Ну и что из того, что я увидела их вместе? Они могли встретиться по дороге в институт, вот и все.

— Вроде бы ничего, — повторила она. — Но ведь, кажется, больных друзей положено навещать?

— Не сердись, — добродушно сказал Кричевский, легко прижимая ее локоть к своему боку. — Я замотался вконец. За месяц три статьи и еще рецензия в один московский журнал.

— Ого! — сказала та, третьекурсница. — Ты ли это, Юрасик? На тебя заявляют права, а ты оправдываешься?

— Ну, милая, кто на меня заявляет права? — все с той же добродушной усмешкой ответил Кричевский. — Больных друзей надо навещать, так что Лидочка сказала сущую истину.

…Она сказала «Юрасик», он отозвался — «милая»… Какое отвратительное, сюсюкающее имя — Юрасик, как кошачья кличка, а он ухмыляется и говорит «милая». Лида высвободила свою руку.

— Мне надо в магазин, — соврала она. Ей было трудно выдержать присутствие той, третьекурсницы.

— Увидимся, — дружески кивнул Кричевский.

Она все-таки обернулась. Кричевский держал ту под руку. Наверняка говорят обо мне. И вот только тогда почувствовала, как все словно обрывается внутри и ноги еле держат ее…