Читаем Семейное дело полностью

Она уже не дожидалась ответа. Конечно, не замерзнет! Он здесь хоть до своих двадцати трех может простоять! Бегом, бегом наверх, девчонок еще нет. Рывком открыть шкаф, схватить с вешалки новое, купленное к Новому году шерстяное платье с широкими плечами, как у Дины Дурбин (ох уж эта Дина Дурбин!). Распустить волосы. Завиться уже нет времени — ладно, бог с ней сегодня, с завивкой! У девчонок была губная помада. Она мазнула по губе и потерла верхней о нижнюю, как это делали они, вроде бы получилось ровно, и сразу лицо стало чуть другим. Ресницы… У нее были светлые, почти белесые, короткие и редкие реснички, мазать их — пустое дело. Девчонки красят свои ресницы урзолом, а потом бегут к кожнику… Новый платок на голову… «Замерзну в туфлях…» И все-таки к черту эти ботики! Господи, петля на чулке спустилась, — плевать, не видно, потом подниму. Она металась, разбрасывая вещи, а ведь сама посмеивалась над девчонками, когда они метались точно так же. Где духи? Раз, раз — пальцем по лицу и по шее, — кажется, теперь все, теперь можно бежать обратно, на улицу.

Девчонки идут по коридору навстречу.

«Ты куда?»

«Потом!..»

«Скорее, Ольга! — доносится уже вслед вместе со смехом. — А то статуя неизвестного курсанта совсем закоченела!..»

«Не тушуйся, Ольга!»

Но никто не крикнул вдогонку: «Будь счастлива, Ольга!..»


Она была счастлива.

Все, что таилось в ней, — мечта, бесплодное и томительное ожидание, предчувствия, — все, что металось в ней, не находя выхода, вырвалось наконец! Она боялась поверить в приход счастья, будто бы это могло спугнуть его. Жданное, оно все-таки оказалось чересчур неожиданным и лучше того, каким представлялось ей прежде.

Все, что теперь происходило вокруг нее, она замечала с трудом. Казалось, она жила только тем, что взорвалось в ней — тем странным, трепетным чувством, которое заполняло ее всю. Никогда ничего подобного она не испытывала к Ильину. Он был для нее просто привычным, пришедшим оттуда, из детства, и, как ей казалось, навсегда. «Я тебя люблю, — сказала она. — Я очень люблю тебя». Она сказала это первой, потому что не могла не сказать. Ей надо было сказать это, чтобы услышать такие необычные для нее слова. Слишком долго они просились наружу, и она засмеялась, когда сказала их.

Какими короткими казались ей длинные зимние вечера по выходным и какими длинными были короткие вечера в будни. Идти, идти, идти вместе по бесконечным улицам, заходить в кафе… Слушать музыку — не ту, которая заполняла театр, а ту, которая была в ней. Смотреть на этого человека и думать — как же я могла прожить без него столько лет? Она никогда и ни о чем не спрашивала его просто потому, что знала его всегда. Он сам рассказывал о себе, но это добавляло лишь немногое к тому, что Ольга знала о Дмитрии, в сущности ничего не зная о нем.

…Отец и мать — оба врачи, очень хотели, чтобы и он тоже стал врачом, а он взбунтовался, и это училище — результат его бунта. Мужчина должен выбирать себе мужественную профессию. Конечно, родители — люди весьма состоятельные, но… Здесь Дмитрий усмехался. Любовь к вещам их самих сделала вещью при мебели, машине, даче, хрустале, коврах и прочей дребедени. Человек должен жить в хорошей простоте, иначе он рискует потерять главное — душевную чистоту. Ольга слушала его, удивляясь тому, что она сама никогда не думала об этом, но где-то внутри точно зная, что это так. Просто она не могла, не умела выразить все это словами.

Она не спрашивала, любит ли ее Дмитрий. Ей было достаточно того, что любила она сама.

Каждый выходной с утра она шла к училищу. Здесь у нее уже были знакомые среди девушек, ожидавших так же, как и она. Зима стояла холодная, девушки ходили взад-вперед по тротуару, пряча носы в варежки. Курсанты выбегали все сразу, и сразу на улице становилось шумно, потом она пустела…

Тот февральский день, когда Ольга подошла к училищу, был особенно морозным, и она подумала, что сегодня не до прогулок, впору забежать в кино, а потом… Потом можно снова в кино. Дмитрий начал отчитывать ее:

«Ты с ума сошла, на таком морозе… Неужели я сам не зашел бы за тобой?»

Она подняла на него счастливые глаза и поцеловала в губы прямо на улице.

«Я не хотел тебе говорить…»

«Что-нибудь случилось?»

«Нет. Просто ты могла не так понять меня. Помнишь, я рассказывал тебе о своей тетке? Ну, которая живет здесь?»

Она плохо помнила, кажется, он что-то рассказывал. Так вот, тетка уехала в Киев, к его родителям, лечиться, а перед отъездом зашла в училище и… словом, ключ у него, можно провести день в тепле.

«Купим бутылку вина».

«Тебе же нельзя».

«Сегодня дежурят свои ребята — обойдется…»

К тетке так к тетке. Действительно, больше некуда. Над улицей висел густой морозный пар, Ольга здорово озябла, ожидая Дмитрия.

«Почему же я могла не так понять тебя?»

«Ну, все-таки…»

«Глупенький!»

И когда там, в чужой квартире, случилось все то, что должно было случиться, она снова и снова прислушивалась к необычной легкости во всем теле и к удивительному, незнакомому ощущению, схожему разве что только со счастьем полета.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Алые всадники
Алые всадники

«… Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…»

Владимир Александрович Кораблинов

Советская классическая проза / Проза