Семейное дело

Той бессонной ночью Ильин вспоминал давний рассказ Ольги о ее любви, которая сломала ее так, что девчонку было не узнать.

Он услышал обо всей этой истории, вернувшись в Большой город уже с Надеждой и Сережкой, и тогда впервые, быть может, в нем шевельнулось ощущение какой-то своей собственной вины за то, что с ней случилось, — быть может, потому, что с радостью поверил ее письму и не волновался, когда она перестала писать ему туда, в Москву.

12

Еще накануне Ильин доложил главному о готовности — форма принята контролером БТК, график перекроен так, что на печах будут работать лучшие бригады, а на кранах — старые крановщики. В суточном задании было предусмотрено, казалось, все до мелочей. Ильин попросил Эрпанусьяна выйти на работу, хотя у того был скользящий выходной (начальники смен работали четыре дня и отдыхали три), — просто ему всегда было спокойней, если в цехе был Тигран. Позвонил он и в партком, Нечаеву.

— Завтра начнем, — сказал он. — Вы предупредите Званцева?

— Обязательно. Ни пуха ни пера, Сергей Николаевич.

— Спасибо. Как-то неловко посылать секретаря парткома к черту.

Нечаев рассмеялся.

— Когда прикажете приходить? — спросил он. — Тут еще пресса об этом заказе пронюхала, будут корреспонденты, так что, как говорится, не только вся Европа на вас смотрит, но и Латинская Америка.

— А вот это вроде бы совсем ни к чему, — сказал Ильин. Он быстро подсчитал: плавка на обеих «десятках» начнется в семь (для этого первую придется остановить почти на час, чтобы она дала плавку одновременно со второй), значит, к одиннадцати… Он вызвал к себе Штока — тот почему-то задерживался с суточным расписанием плавок, — сидел, ждал, сердился, что он долго не идет, и сразу недовольно спросил его:

— Ты сегодня обедал?

— Да, — удивленно ответил Шток. — А что?

— А то, что после обеда все работают вразвалочку.

— Как тебя только жена терпит? — вздохнул, садясь, Шток.

На завод он пришел через четыре года после Ильина, но Ильин знал его давно.

Первокурсника Штока поселили в той же комнате институтского общежития, в которой жил Ильин. Он помнил, как вошел худенький и бледный до прозрачности мальчик, поставил возле ног немыслимо драный, прошитый по краям медной проволокой портфель и спросил: «Не выгоните? Я по ночам кричу почему-то». — «Ничего, — сказал другой сосед Ильина. — Я храплю, а Ильин стихи во сне читает. Это что же, все твое имущество?» Шток кивнул.

Он действительно кричал и вскакивал во сне каждую ночь, и Ильин, просыпаясь, подходил к нему, укладывал как маленького, а Шток благодарно сжимал его руку. Через неделю Ильин не выдержал и спросил — может, к врачу сходить, к невропатологу? У него был в Москве один знакомый врач, даже не врач, а студент-пятикурсник Коля Муравьев, с которым Ильин рос в детдоме. Так как? Может, сходим в выходной? Шток согласился с такой поспешностью, что Ильин понял: ему все равно, лишь бы ребята не сердились, что он будит их по ночам.

В первый же выходной Ильин повез Штока к Коле Муравьеву — тот жил у черта на куличках, где-то возле Госпитального вала, — и с удивлением наблюдал, как Колька, первый детдомовский сачок, с ученым видом осматривал Штока, изучал его выступающие острые ребра, постукивал молоточком по коленкам, заставлял вытягивать руки и закрывать глаза, добавляя при этом: «Нуте-с, молодой человек…» Шток сидел съежившись. У него были седые прядки в черных волосах. Колька спросил: «Это у вас давно?» — «Что именно, доктор?» — не понял Шток. «Ну, эти ночные страхи. Плохие сны?» — «Нет, — качнул головой Шток. — Просто я почти три года в подвале просидел».

Свою историю он рассказал нехотя. В сорок первом он с родителями уходил от немцев. Под Винницей их расстреляли с воздуха — немецкие летчики словно развлекались, гоняясь за каждым убегающим. Он спасся и добрался до Винницы. Но идти дальше было уже невозможно. Его укрыла одна украинская семья, и за три года он ни разу не вышел на улицу. Когда Винницу освободили и Штока выпустили из подвала, он упал. Три месяца провалялся в больнице… И вот, сколько лет прошло, а каждую ночь ему кажется, что на него летит немецкий самолет или за ним пришли гестаповцы (в том доме действительно трижды был обыск, и он слышал топот сапог над головой).

Но вот что было удивительно! Шток не потерял ни одного года! Там, в холодном подвале, при свете коптилки, он учился — сам, и потом сдавал экстерном, и кончил школу с золотой медалью! В нем жила какая-то бешеная страсть к книгам, хотя все труднее и труднее было читать, — сейчас Шток носил очки с толстыми, как корабельные иллюминаторы, стеклами. Это было наследство подвала, темноты, нервного напряжения…

Конечно, Колька Муравьев ничем не мог ему помочь в ту пору, разве что посоветовать пить валерьянку. Но он сделал другое. Он потащил Штока по московским знаменитостям, и одному господу богу было известно, как он умудрялся пробиваться к ним.