Сибилла

Даже в наши спокойные времена, когда публичный грабеж вышел из моды и теперь более мягко именуется «Комиссией по расследованию»^{465}, когда государственной изменой считается лишь голос, отданный против премьер-министра (а ведь человек, занимающий этот пост, быть может, в корне изменил политический курс, в поддержку которого вы голосовали, однако по-прежнему рассчитывает на ваш голос и ваше доверие), даже в этот век низких страстей и незначительных рисков имеет смысл выйти на Палас-ярд и, вместо того чтобы слушать унылые дебаты, где каждое слово — лишь повторение уже прочитанного тобой в голубых книгах, где у депутатов хватает фантазии лишь для того, чтобы ловко цитировать чьи-то взаимные обвинения, опубликованные на страницах парламентских отчетов^{466}, — вступить вместо этого под своды старинного Аббатства и послушать церковное пение!

То было излюбленной привычкой Эгремонта, и, хотя гнусные устои и низменные порядки, характерные для наших церковных органов, на чье попечение передан этот великолепный храм, разумеется, сделали всё возможное, чтобы изуродовать это место и выветрить священный дух, молодой человек был верен своей привычке, которая так часто очаровывала и утешала его.

Пожалуй, на целом свете не найдется такой столицы, население которой смирилось бы с образом действий Настоятеля и Капитула Вестминстера^{467} и молча согласилось бы с тем, что «народ, этот великий увалень»^{468}, больше не допускается^{469} в единственное здание на территории двух лондонских сити^{470}, достойное называться собором^{471}. Но британское население вытерпит всё что угодно — уж слишком оно озабочено перепродажей железнодорожных акций^{472}.

Когда Эгремонт впервые вступил под своды Вестминстерского аббатства со стороны южного пролета и увидел башни и острые шпили, ему почудилось, что он окружен ими, словно аббатство находится на осадном положении: железные решетчатые ворота отделяли его от величественного центрального нефа и тенистых боковых приделов; с огромным трудом ему удалось на секунду выхватить взглядом одно-единственное окно; на грязной скамье сидели, словно билетеры, несколько шумных служек; иные из них чесали языками, как праздные буфетчики; великолепная картина, которой Эгремонт раньше много раз наслаждался на руинах Аббатства Марни, встала перед его оскорбленным взором; он уже собирался торопливо покинуть то место, которое так давно собирался посетить, но внезапно грянул орган и божественная симфония заструилась к высокому своду; печальные голоса певчих гармонично смешались с набирающими силу звуками этой мелодии. Эгремонт замер на месте.

Быть может, подобное чувство охватило еще одного человека на следующий день после того, как делегация нанесла визит Эгремонту. Солнце, которому предстоял еще долгий путь по летнему небосводу, уже много часов как миновало зенит, и на хорах шла служба; несколько человек вошли через дверь в той части церкви упраздненного Аббатства, что знаменита под именем «Уголок поэтов»^{473}, проследовали вдоль богомерзкого ограждения, установленного по указу капитула, и заняли места на скамьях. Лишь одна из них, женщина, отказалась пройти дальше; не обращая внимания на докучливых служек, которые грубо подгоняли ее, приблизилась она к железной решетке, что отделяла ее от внутренней части церкви, и с тоской поглядела в сумрачный коридор великолепного южного придела. Так она и стояла в неподвижном созерцании и, вероятно, молилась, а торжественные переливы органа и нежные голоса певчих наслаждались священной свободой, по которой вздыхала эта женщина, и, казалось, могли по собственной воле проникать в каждую святую нишу, в каждый благословенный уголок.

Звуки, эти таинственные, волнующие звуки, что мгновенно возвышают дух и трогают сердце, затихли; литургия возобновилась; неподвижная фигура шевельнулась — и Эгремонт отошел от клироса; взгляд молодого человека сразу же привлекла стройность ее очертаний и живописность позы, в которой она столь грациозно застыла; женщина всё так же пристально всматривалась сквозь решетку, и в эту секунду свет, который прорвался сквозь западное окно и наполнил церковный неф мягким сиянием, окружил ее голову наподобие нимба. Эгремонт неторопливо проследовал к боковому выходу, чтобы незнакомка (которая, как он заметил, собиралась покинуть храм) могла догнать его. Подойдя к двери, он захотел удостовериться в том, что не ошибся, обернулся — и увидел лицо Сибиллы. Он вздрогнул, затрепетал: она находилась всего в двух шагах и, очевидно, узнала его. Эгремонт придержал раскачивающуюся дверь бокового придела, позволяя Сибилле пройти, что та и сделала, после чего остановилась снаружи и воскликнула:

— Мистер Франклин!