Силуэты театрального прошлого. И. А. Всеволожской и его время

В [18]82 году я застал на оперной сцене певца Дмитрия Орлова, служившего с 1867 года, с хорошим, большим голосом, настоящего тенора di forze. Большим мастером в пении и игре он не был, но всегда хорошо исполнял свои партии и щеголял полнотою звука своих высоких нот. Служака был ретивый и безукоризненно исполнительный. В 1883 году Орлов был командирован в Москву для исполнения партии Сабинина[204] в коронационном спектакле[205]. Утром в день спектакля я пришел на сцену Большого театра и лично убедился в крайней добросовестности артиста. Было часов 11 утра, и я услышал за кулисами рулады Орлова, повторявшего номера своей партии Сабинина. Вскоре же, к моему удивлению, я увидал Орлова, выходящего с пением на сцену и одетого в тяжелую настоящую кольчугу. Оказывается, он в ней-то и тренировался, чтобы приучить себя к пению в тяжелом костюме. Как я полагаю, это обстоятельство и сгубило его карьеру. На спектакле в первом акте, выходя в сказанной кольчуге на сцену и исполняя известную арию Сабинина: «Ах, когда же с поля чести воин молодой!..»[206], при окончании арии в словах «…возвращается домой!» на высокой до Орлов сорвался и квакнул. При проводах Александра III после спектакля из театра Государь спросил Всеволожского: «Что это значит? Орлов сорвался… он не пьян?» «Никак нет, – ответил Всеволожской, – он очень волновался, вероятно, перестарался».

При этом разговоре присутствовал главный режиссер Кондратьев, по неосторожности которого, вероятно, слова царя достигли ушей Орлова. Это обстоятельство не осталось без последствий. Орлов видимо опустился, во всем его исполнении проглядывалась неуверенность, голос стал звучать глухо, и вообще артист был неузнаваем. Угнетенный такой переменой Орлов вскоре же покинул карьеру певца.

В исполнении теноровых партий с Орловым чередовался Михаил Васильев 3-й, поступивший на сцену в 1879 году. Артист высокого роста, с хорошей внешностью. Голос имел большой, с высокими нотами, но с прорывавшимся изредка дьячковским тембром. В исполнении партий был очень музыкален и тверд, но к сценической игре был совершенно не приспособлен. По службе был безукоризненно исполнителен и покладлив, с товарищами в добрых отношениях. В вопросах вознаграждения он был умерен и не надоедал вымогательствами прибавок. Лучшими в его репертуаре были партии Князя в «Русалке» и князя Синодала в «Демоне»[207]. Оставил службу за спадением с голоса.

Оригинальным и интересным певцом представлялся мне тенор Михаил Иванович Михайлов (в частной жизни Мовша Хаимович Зильберштейн), прослуживший в Мариинском театре около 12 лет. Голос его был большой, прекрасного тембра, со звучными сильными грудными высокими нотами. Голос настолько гибкий, что Михайлов мог исполнять колоратурные номера, конечно, в транспонировке с сопранного на теноровый регистр. Для примера, он показывал исполнение вальса из оперы «Ромео и Джульетта». Михайлов кончил курс в консерватории и хорошо играл на рояле. Ранее вступления на оперную сцену он был кантором[208] в синагоге. Чудный голос Михайлова, ничуть не уступавший голосу знаменитого Мазини в эпоху его расцвета, сразу завоевал прочное положение Михаилу Ивановичу. Но везде встречается это досадное «но»… Но как оперный артист, как сценический деятель Михайлов был ниже всяческой критики. Даже большая музыкаль ность Михайлова не помогала ему в его исполнении. Он был прямо наивен, не понимая ни литературного содержания исполняемых им партий, ни грамматического смысла их текста. К тому же Михайлов и говорил на русском неправильно и с акцентом. Его старания вникать в роль приводили к совершенно неожиданным, и отрицательным, и смехотворным эффектам. И таких случаев было много. Обычные в разговоре метафоры, общепринятые термины путались в его голове. Около наивности Михайлова образовался целый ряд анекдотов. Так, например, разговаривая с артисткой, объяснял, что он не успел сказать ей то, что хотел, ибо она пролетела мимо как «термометр» (вместо «метеор»). В разговоре с Павловской по поводу оперы «Евгений Онегин» любознательный Михайлов спрашивает ее: «Скажите, Эмилия Карловна, как зовут садовника в „Евгении Онегине“?» – «Какого садовника?» – «Да вот, который готовит розы для Татьяны». – «Не понимаю вас, о ком вы говорите». – «Да помните, о нем упоминает Онегин в разговоре в саду». – «Ах, да это, должно быть, Гименей[209]?» – «Да, да! Вот именно, Гименей. Благодарю вас!»[210]