Скальпель и перо

Толклись в палате, громоздясь нелепо.

Дышалось трудно, путалось сознанье.

Сплошным вертепом представлялся мир.

Дежурный врач не отходил от койки.

Вводил ему лекарство внутривенно.

И не было отчаянья и боли.

И было что-то вроде эйфории -

Светлела мысль, и наступал покой.

Тогда казалось – можно примериться,

Коль доктора пока что не всесильны…

Неплохо пожил. Зла не делал людям.

Сражался честно на войне.

Опять же -

Андрейку жалко: малый – маловат.

Его до дела довести бы надо.

Совсем дитя… А между тем, как взрослый,

Ничком в подушку плачет – батьку жалко.

Жена устала. Вечные тревоги:

В Великую боялись похоронки,

А нынче – телефонного звонка.

А он лежит. Уже в палату утро

Вливается светло и говорливо.

И входит врач Надежда Николавна.

Он думает: «Надежда, ах, Надежда!

На что же я надеяться могу?»

Но всякий раз, когда она приходит,

В нём тихо зреет воля к исцеленью.

Глаза Надежды излучают силу

Спокойную. И взор её глубинный

Страдальческой исполнен красоты.

В нём след войны, навек запечатлённый.

Тогда она трудилась в медсанбате,

Теперь у койки старого солдата

Ей привелось быть лечащим врачом.

Она о нём всё досконально знает,

Что он не просто homo sapiens -

он в жизни

Достойнейшее место занимает,

Что Курская его изрядно гнула,

Что был он в ней

Как в вольтовой дуге.

И выдюжил!..

В поре послевоенной

Он жадно жил, возделывая землю.

Любил смотреть рассветы и закаты,

Проникновенней стал любить людей.

И надо ж было в этакую пору

Случиться так, что где-то загрудинно

Кинжально полоснуло… И мгновенно

Померкло солнце. Вместо солнца – звёзды

Рассыпались в кричащей синеве.

Очнулся он в больнице. Подле койки

Толпились люди. Белые халаты

Расплывчато дымились в поле зренья.

В ушах звенело гулкое: «Жуву-у-у!..»

И снова стало легче и спокойней.

Надежда Николавна и сестрицы

Как будто посветлели. День к исходу.

Кленовый лист всей радугой осенней

Прилип, озябший, к мокрому стеклу.

Иван Ильич (так звали нашего больного)

Смотрел на этот лист заворожённо.

И вдруг, как никогда, заговорила

В нём беспощадно и неотвратимо

Сжигающая радость бытия.

И вслед – сиюминутное прозренье:

В нём два противоборствуют начала -

Одно – недуг, другое – жажда жизни

Во всей неистребимости своей.

Ни тени от языческого страха,

Лишь проступало где-то в подсознанье

Пронзительное до испепеленья:

Чудовищной нелепостью казалось

Вот так уйти. В ничто?! В небытие?!

Уж лучше бы на бруствере окопа!..

Когда он, в полный рост поднявшись, с ходу

Увлёк однополчан на ратный подвиг, -

Солдатской Славы полный кавалер.

А тут всего – сосудик коронарный…

Ведь надо же, ей-богу!.. Исстрадавшись,

Должно быть, надлежаще не сработал.

И тут уже в атаку не пойдёшь.

И потекли минуты, точно годы…

Иван Ильич смотрел на лист кленовый.

А он уже примёрз к стеклу всем спектром,

Сияя и звеня, как баккара.

А может, это лишь в ушах звенело?..

Какой хрусталь тут к чёрту? Барабаны

Кругом гремят… А лист кленовый (странно!..)

Осточертел, пристав как банный лист.

Вот раздышаться б чуть!..

У изголовья

Склонясь, сидит Надежда Николавна

И говорит: «Иван Ильич, голубчик,

Поверьте мне, всё будет хорошо.

Вы знаете меня по медсанбату.

Калач я тёртый. И слова на ветер,

Как говорят, напрасно не бросаю.

Вы только, милый, помогите мне.

Представьте на минуту – здесь нас трое:

Вы, я да эта лютая хвороба.

И если на неё вдвоём насесть нам,

Куда одной ей против нас двоих?!

Скажу вам прямо, как солдат солдату:

Нам будет трудно, как в бою, но верьте -

Она отступит…

В солнечное утро

Андрейка с мамкой встретят вас!..

И долго

Ещё смотреть вам зори и рассветы

И хаживать в погожие денёчки

С Андрейкой! С ним! В поход на карасей!»

И вот уже не закисью азота

Дышал Иван Ильич, а бересклетом

И повиликой, на заре промытой

Июльским шалым ветром, и росой.

И слушал он врача не отрешённо.

В груди теплело: вот она – надежда!

Смотрел в глаза Надежды и пытался

Комок, застрявший в горле, проглотить.

И всё не мог… И верил и не верил,

Но вдруг его внезапно осенило

Такое изначально человечье,

До удивленья сущее, простое:

Чёрт побери! Есть на земле Надежда!

И Вера есть ! И есть сама любовь!

Живёт вся эта троица святая!

И есть добро в своей исконной сути,

Коль человек достоин Человека!

Иван Ильич чуть усмехаясь, думал:

«Ведь надо же! Америку открыл!..»

Белым-бело. В оконные проёмы

Уже снежок повеял. И на стёкла

Мороз-художник набросал эстампы:

Застывшие тропические джунгли -

Лианы, фантастические пальмы,

Разлапистые чудо – баобабы.

И в уголке, как будто для контраста,

Одним штришком – берёзку посадил.

Она – бела… Ах, белизна какая!

До боли глаз всё в мире побелело -

Кусочек неба, потолок и стены,

Сестричек белоснежные косынки,

Белы столы, белы полы, и даже

О всём об этом – белые стихи.

Ни дать ни взять – подобье белой розы

Сестричка Нина, хрупкое созданье.

Она хлопочет весело в палатах.

Один больной изрёк не без подвоха:

–Гляжу я на неё, и мне сдаётся,

Что здесь не токмо медсестра по штату,

А прямо сущий ангел во плоти…

А этот ангел носит юбку – мини.

Халатик тоже мини. А причёска! -

Ни Врубелю, ни даже… Кукрыниксам -

Разбейся! – ни за что не написать.

А в сущности, всё в мире преходяще…

И тут лишь дань капризной деве-моде.

Но знали б вы, какое бьётся сердце,

Какое в ней страдает состраданье,