Сказание о пальме

Есть еще один важный вопрос, о котором нужно писать, — это вопрос о нефтяной промышленности. Нас запутали с этим вопросом. Я прилагаю три телеграммы Сталина, в которых он сообщает об утвержденной национализации нефтяной промышленности. После такого, хотя бы принципиального решения вопроса, нам необходимо было принять ряд мер для спасения имущества и средств нефтяных фирм. Нужно было наложить руку на текущие счета, на нефть, на материалы п пр. А этого нельзя было делать без объявления национализации на месте. И вот 2 июня мы издали уже несомненно знакомый Вам декрет наш (это собственно не декрет, а мероприятия, необходимые как предварительные шаги). Затем получили прилагаемую телеграмму Выснархознефти № 1069, где сообщается, что Совнарком и Совнархоз утвердили национализацию, но временно задерживается объявление, пока не будет представлена смета Нефтяным комитетом. Эта телеграмма была получена с опозданием, кажется, числа 12 или 14 июня. Она нас возмутила, так как нельзя с таким вопросом шутить, выносить решения, делать их достоянием публики и затем «временно» задерживать. Мы усмотрели тут ходы противников национализации и потому протестовали...

Убедительно прошу положить конец этим колебаниям и не усиливать наших противников, не затруднять и без того в высшей степени трудную работу по национализации. Вы, вероятно, боитесь «левого ребячества», но смею Вас уверить, что мы слишком осторожно и бережно относились и относимся к нефтяной промышленности. Я понимаю, что эта «национализация», должно быть, немало Вам стоила в России; приезжающие рассказывают о грабеже казны, который совершается под флагом этой национализации, но у нас атмосфера несколько иная, и мы слишком крепко сидим на казенном сундуке. Туда, к Вам, выехал один из присланных Вами — т. Салько. Он расскажет Вам подробно и о нефтяных делах. Между прочим, просил бы отнестись с доверием к нему. Вся эта братия, приехавшая «для установления контроля над нефтяной промышленностью», вначале гнула линию против национализации, и мы с ними не ладили. Одно время мы даже думали, простите за откровенность, посадить их на пароход и вернуть их обратно Гуковскому. Но, пожив здесь немного, они убедились в необходимости национализации, как единственном способе спасти нефтяную промышленность от гибели и добиться вывоза нефти. Кое-что, может быть, расскажет Вам и Кузнецов, наш секретарь, которого мы послали на съезд.

На съезд мы послали всего 5 человек — из них 3 большевика, левый эсер и 1 левый дашнак, во всем разделяющий нашу тактику.

Письмо приходится закончить. Примите горячий привет.

Ваш С. Шаумян.

Степан Георгиевич, подняв голову, с удивлением увидел, что на улице льет как из ведра, хотя из туч и выглядывают длинные снопы яркого солнца. Значит, была гроза! Сразу стало свежо, и давящая духота исчезла. Он полюбовался утихающим дождем и вдруг, что-то вспомнив, снова нагнулся над письмом, приписал:

«В Туркестане у нас не очень благополучно. Я говорю сейчас об ответственных работниках. Сюда приехала делегация во главе с «Чрезвычайным комиссаром» Дунаевым. Публика очень подозрительная. Пьянствуют, развратничают, тратят десятки тысяч. Приехавший на днях оттуда наш товарищ передает, что это общее явление в Ташкенте. Нужно немедленно послать туда надежных людей. Напрасно вы Кобозова оставили в Москве.

С. Ш.».

Глава девятнадцатая

Степь. Высокое и белесое от зноя небо... Море созревшей пшеницы. И легкий ветерок, который гонит на этом зеленовато-золотом море трепетную рябь. И тишина, несмотря на стрекот бесчисленных кузнечиков. Ибо их звон — часть этой тишины...

Но где-то близко послышался другой звон. Мелодичное пение косы. Ритмичный выдох косаря и шуршание пшеницы, покорно ложащейся под его ноги.

Косарь-азербайджанец не молод. Голова его обвязана белым платком, одет он в рубаху и штаны из домотканого полотна. На ногах — поршни из сыромятной кожи. На почерневшем от солнца и ветра лице — мелкие морщинки, по которым, словно по канавкам, бегут струйки пота. Но в глазах под мохнатыми бровями — радость. Радость хлебороба, наконец пожинающего плоды тяжких трудов своих.

Звенит коса, шуршит пшеница...

И вдруг эту тишину нарушает далекий топот коней. Над колышащимся морем пшеницы появляется несколько черных точек. Барабанная дробь копыт бьет тревогу. Косарь, заслонившись рукой от слепящего солнца, смотрит на приближающихся всадников. И в глазах его страх, извечный спутник крестьянина...

Всадники все ближе и ближе: уже можно рассмотреть круглые папахи, карабины за плечами и нагайки в руках.

Они налетают как смерч, окружают косаря. Раздается громкая ругань, свист нагаек и крики избиваемого... А затем люди в круглых папахах разбегаются по полю.

И нет уже чистого белесого неба: оно запятнано десятками столбов дыма. Ветерок гонит по полю не зеленовато-золотистые, а желто-красные волны пламени. Вместо стрекота кузнечиков раздается беспорядочный треск. Он все более усиливается, переходя в грозный гул, в котором тонет топот удаляющихся коней...