Слова подвижнические (Репринт изд. 1911 г.)

Я думаю, что съ вѣдѣніемъ и разсудительностію избравшему этотъ великій и божественный трудъ, и рѣшившемуся нести на себѣ тяготу сію, невозможно не подвизаться въ этомъ прославленномъ, избранномъ имъ дѣлѣ[562], и не охранять себя днемъ отъ мятежа сходбищъ и отъ попеченія о дѣлахъ, въ опасеніи иначе лишиться дивнаго плода и великаго наслажденія, какое надѣется получить отъ сего. Кто нерадитъ о семъ, о томъ смѣло скажу, что не знаетъ онъ, для чего трудится, воздерживается отъ сна, томитъ себя продолжительнымъ стихословіемъ, утружденіемъ языка и всенощнымъ стояніемъ, тогда какъ умъ его не участвуетъ въ псалмопѣніи и молитвѣ его, но, какъ бы водясь привычкою, трудится безразсудно. И если это не такъ, какъ сказалъ я, то почему же лишенъ онъ возможности, при постоянномъ своемъ сѣяніи, надъ которымъ трудится, пожать величайшія {358} благодѣянія и плодъ? Ибо, если бы вмѣсто сихъ заботъ упражнялся онъ въ чтеніи Божественныхъ Писаній, которое укрѣпляетъ умъ, особливо же служитъ орошеніемъ молитвѣ, помогаетъ бдѣнію, съ которымъ оно тѣсно соединено, и подаетъ свѣтъ разумѣнію, то въ семъ чтеніи обрѣлъ бы вождя на стезю правую, обрѣлъ бы то, что́ сѣетъ вещество, питающее молитвенное созерцаніе, и что́ удерживаетъ помышленія отъ паренія, не даетъ имъ кружиться и жить въ суетномъ, непрестанно посѣваетъ въ душѣ памятованіе о Богѣ, указуетъ пути святыхъ, благоугодившихъ Богу, и дѣлаетъ, что умъ пріобрѣтаетъ тонкость и мудрость, — словомъ, обрѣлъ бы зрѣлый плодъ таковыхъ дѣланій.

Для чего же, человѣкъ, такъ неразсудительно распоряжаешься собою? Ночью совершаешь всенощное стояніе, и утруждаешь себя псалмопѣніями, пѣснословіями и моленіями, — но ужели тяжелымъ, а не малымъ кажется тебѣ, посредствомъ кратковременной рачительности во время дня, сподобиться благодати Божіей за злостраданіе твое въ другомъ? Для чего утруждаешь себя: ночью сѣешь, а днемъ развѣиваешь трудъ свой, — и оказываешься безплоднымъ; расточаешь бодрственность, трезвенность и горячность, которую пріобрѣлъ, — напрасно губишь трудъ свой въ мятежныхъ сношеніяхъ съ людьми и дѣлахъ, безъ всякаго основательнаго къ тому предлога? Ибо, если бы у тебя ночному упражненію сообразными сдѣлались дневное дѣланіе и горячность сердечной бесѣды, и не было бы промежутка между тѣмъ и другимъ, то въ короткое время могъ бы ты припасть къ персямъ Іисусовымъ.

Но изъ сего явствуетъ, что живешь ты неразсудительно, и не знаешь, для чего монахамъ надобно бодрствовать. Думаешь, что установлено сіе для того только, чтобы трудиться тебѣ, а не для чего‑либо другого, отсюда рождающагося. Но кто сподобился отъ благодати уразумѣть, въ надеждѣ на что подвижники противятся сну, дѣлаютъ принужденіе природѣ, и въ бодрственномъ состояніи тѣла и помышленій {359} своихъ каждую ночь приносятъ прошенія свои, тотъ знаетъ силу, проистекающую отъ дневного охраненія, знаетъ, какую помощь даетъ оно уму въ ночномъ безмолвіи, и какую власть надъ помыслами, какую чистоту и попеченіе[563] даруетъ ему непринужденно и безъ борьбы, и даетъ ему свободно познать благородство словъ. А я говорю, что, если бы тѣло по немощи своей ослабѣло и не могло поститься, то умъ однимъ бдѣніемъ можетъ стяжать устроеніе души и дать уразумѣніе сердцу къ познанію духовной силы, если только не уничтожатся у него отъ развлеченія[564] дневныя причины[565].