Слово древней Руси

А потом вижу третий корабль, не златом украшен, но разными пестротами — красный, и белый, и синий, и черный, и пепельный — ум человеческий не в силах вместить красоты его и доброты; юноша светлый, на корме сидя, правит; бежит корабль ко мне по Волге, как будто наехать хочет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидевший на нем отвечал: «Твой корабль! На, плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!» И я, затрепетав, рассуждал: «Что же видел? И каково будет плавание?»

(Даже Аввакум рассказывает о гонениях, обрушившихся на него за ревностное исполнение обязанностей священника: он заступился за дочь вдовы, обиженную начальником, выступил против скоморохов, пришедших на праздник в село, обличал людей за безнравственность.

Основная часть «Жития» посвящена жизни Аввакума после реформы церкви, предпринятой патриархом Никоном, который сначала привечал духовенство, а начав проводить реформу, отрекся от прежних друзей, ставших его врагами, и отправил многих в изгнание.)

…«Меня взял от всенощной Борис Нелединский[836] со стрельцами: человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на цепь посадили ночью. Когда ж рассвело в день недельный, посадили меня на телегу, и растянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря[837]. И тут в цепи кинули в темную палатку, ушла в землю. И сидел три дня, не ел, не пил. Во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, только мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Был же я в третий день приалчен, — есть захотел, — и после вечерни стал предо мною, не знаю — ангел или человек, и по се время не знаю, только в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с цепью к лавке привел, посадил, ложку в руки дал и хлеба немножко и щец похлебать, — зело вкусны, хороши! И сказал: „Полно, довольно тебе для укрепления!“ Да и не стало его. Двери не отворялись, а его не стало. Дивно, если человек, а если ангел? Тогда нечему дивиться — нигде ему не загорожено».

Наутро архимандрит[838] с братьею пришли и вывели меня. Журят меня, что патриарху не покорился, а я от писания его браню да лаю. Сняли большую цепь да малую наложили. Отдали чернецу под начало, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, а за цепь дергают, и в глаза плюют. Бог их простит в сей век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукавого. Сидел тут я четыре недели…

Тогда послали меня в Сибирь с женою и детьми. И сколько дорогою нужды было, того всего не скажешь, разве малую часть помянуть.

Протопопица младенца родила. Больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысячи верст недель с тринадцать волокли телегами и водою и санями половину пути…

Потом указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти за то, что браню от писания и укоряю ересь Никонову…[839]

Тогда сел опять на корабль свой и поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры везти — двадцать тысяч и больше будет от Москвы. И отдали меня Афанасию Пашкову[840] в полк, — людей с ним было 600 человек. И грехов ради моих, суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я его много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.

Когда поехали из Енисейска, то прибыли к большой Тунгузке, реке. В воду загрузило бурею дощаник[841] мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало — одна палуба над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на палубу из воды робят кое-как вытаскала, простоволосая ходит. А я, на небо глядя, кричу: «Господи, спаси! Господи, помоги!» И Божиею волею прибило к берегу нас Много о том не стоит говорить! На другом дощанике двух человек сорвало, и утонули в воде. Потом, оправясь на берегу, и опять поехали вперед.

Когда приехали на Шаманский порог[842], навстречу приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и больше: плывут постригаться в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». И чем бы ему, послушав меня, вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом пороге стал меня из дощаника выбивать: «Из-за тебя-де дощаник худо идет! Еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи!»