Слово древней Руси

Потом доехали до Иргеня озера[849]: волок тут, — стали зимою волочиться. Моих работников отнял, а иным у меня наняться не велит. А дети маленькие были, едоков много, а работать некому: один бедный горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю работал на волоке. Весною на плотах по Ингоде реке[850] поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаваю. Лес гнали хоромный и городовой. Стало нечего есть; люди начали с голоду умирать и от работы. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска. Люди голодные; лишь станут мучить — ан и умрет! Ох, время то!

У протопопицы моей однорядка московская была, не сгнила, — по-русскому рублей 25 и больше по-тамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нее, и мы год-другой тянулись, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Всех людей Пашков с голоду поморил, никуда не отпускал промышлять. По степям скитались и по полям, траву и корение копали, и мы — с ними же; а зимою — сосну. Иногда кобылятины Бог даст, и кости находили съеденных волками зверей. И что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых замерзших ели волков, и лисиц, и всякую скверну. Ох, время то! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с прочими скитались по горам, по острым камням, нагими и босыми. Травою и кореньями перебивались кое-как, мучились. И сам я, грешный, волею и неволею причастен кобыльям и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе!..

С Нерчи реки[851] назад возвратились на Русь. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлишко дали две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убиваясь о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — скользко гораздо! В иную пору, бредя, повалилась, а другой человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохнув, отвечала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Курочка у нас черненькая была; по два яичка на день приносила ребятам на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везя, в то время задавили ее. И нынче мне жаль курочки той, как на память придет. Не курочка, а чудо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублей при ней плевое дело, железо! А эта птичка одушевленная, Божье творение, нас кормила, сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или рыбки случится, и рыбку клевала; а нам взамен того по два яичка на день давала.

А не просто нам она и досталась. У боярыни куры все переслепли и подыхать стали. Так она, собравши в короб, ко мне их принесла, чтоб-де батько пожаловал — помолился о курах. И я и подумал: кормилица то есть наша, детки у нее, надобны ей курочки. Молебен пел, воду святил, кур кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чего есть, и водою покропил, да к ней все и отослал. Куры исцелели и исправились От того-то племени и наша курочка была. Да полно об этом говорить!..

Десять лет Пашков меня мучил или я его — не знаю; Бог разберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: «Один поедет, и его-де, убьют иноземцы». Он в дощаниках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи иноземцев дрожали и боялись. А я, месяц спустя после него, набрав старых и больных, и раненых, которые там негодны были, человек с десяток, да я с женою и с детьми — семнадцать нас человек, в лодку сев, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, куда Бог наставит, ничего не боясь. Книгу Кормчую[852] дал приказчику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал, и крови проливал, и моей головы искал. В иную пору, бивши меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после казаки Пашкова хотели его до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а приказчику выкуп дав, на Русь его вывез, от смерти спас…

Поехали из Даур[853], стала пища оскудевать, и с братнею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большого зверя, — тем и до Байкала моря доплыли. У моря на артель русских людей наехали мы, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Терентьюшко с товарищами. Плачут, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров с сорок свежих для меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть Бог в ловушке нам дал, — возьми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: «На что мне столько?»