Сначала Россия, потом Тибет

Прислуга была в более необычной одежде, чем показывали на фотографиях из жизни Поднебесной. На каждой из женщин был головной убор гьянгдзе — жесткая дуга из красной саржи, сорока пяти сантиметров в поперечнике и тридцати пяти в высоту, густо усыпанная кораллами и крапчатой бирюзой и перевязанная от центральной стойки лентами из мелкого жемчуга шириной в семь сантиметров. Блузки и юбки неопределенного красновато-фиолетового цвета создавали поразительный эффект, напоминая миссис Ной[424]: первые были с длинными рукавами, а вторые частично прикрывались зеленовато-лиловым фартуком в горизонтальную полоску, отделанным по верху треугольниками цветочной вышивки, окаймленными золотом. На поясе висел ряд больших набалдашников, вероятно деревянных, нанизанных на толстый шнур. На шее — непременная шкатулка-амулет, серебряный квадратик, усыпанный бирюзой и подвешенный за уголок. Поперек груди тянулась полоса мелкого жемчуга, в центре которой переливалась круглая бляшка, инкрустированная разноцветными камнями. Запястье было обвито весьма любопытным украшением: огромной морской раковиной, частично срезанной и чем-то напоминающей накрахмаленную манжету медсестры. Подобная одежда, хотя и различается в деталях, характерна для тибетских женщин всех сословий на государственных торжествах. Однако головной убор типичен только для Гьянгдзе. В Лхасе он состоит из двух коралловых и бирюзовых рогов, с которых по обе стороны черным потоком спускаются волосы. Любопытно, что именно эти украшения должны были стать традиционными, ведь мелкий жемчуг, бирюза и манжеты из ракушек родом из Индии, а некоторые кораллы привозят из Италии.

Мужские головные уборы поражали не менее. Один походил на круглую тарелку, сорока сантиметров в поперечнике, балансирующую на плотно прилегающей крышке, прикрытой густой красной бахромой, спускающейся с края тарелки, другой — на желтую булочку, двадцати сантиметров в диаметре, которая никакими видимыми средствами на голове не поддерживалась, а на бритой голове в сочетании с единственной серьгой с голубым жемчугом длиной в десять сантиметров создавала фантастически странный вид.

На подносе из серебра и меди внесли десерт: консервированные апельсины с сахарной пудрой, сушеными яблоками и печеньем из Рединга. Мы принялись за еду, а женщины с половниками нависали над нами, как сердитые няньки, уговаривающие младенцев выпить молока. М., узнав из какого-то таинственного источника, что восемь — счастливое число, решил выпить восемь бокалов. Я поскромничал. А симпатичный курносый, румяный слуга горько пожаловался хозяину на мое упрямство. Сцена была поразительной: ряды кукол-кувшинов под покачивающимися арками, украшенными драгоценными камнями, алые зонтики и желтые булочки, подрагивавшие, когда мужчины наливали напиток из кувшинов в бокалы, напряженная толпа под помостом, повторные изображения облаков и образов, расписные колонны и полотнища; и огромное окно с омерзительными силуэтами.

Мы осторожно поднялись. Хозяин провел нас через богато обставленные комнаты поменьше: в одной сидели женщины, в другой мужчины играли в домино. Среди них был и жених, красивый юноша в коричневой парчовой мантии с высоким воротником, перевязанной на талии зеленым кушаком. Он занимал пост чиновника в Лхасе и приехал в отпуск по случаю женитьбы. В комнате стоял шкаф, напоминающий чиппендейловское[425] сочетание бюро и книжного шкафа, только самого бюро не было. Шкаф покрывала кованая латунь. На желобе сидел дракон.

В тот вечер Блад, Мартин и Литтл ужинали с нами в гостинице. К сожалению, с переменой обстановки инициативы мы не проявляли, и настроение резко упало. Г. и М. всё чаще находили утешение в виски. Мартин пел:

Она птичка в клетке золотой.

Какой красивый портрет!

Порхает счастливо день-деньской.

Но всё не так, нет-нет.

Как грустно, что жизнь ее прожита зря,

Ведь юность и старость — не пара.

Кошелек тугой завладел красотой,

Птичка в клетке золотой![426]

Затем его мысли обратились к радужным мечтам о старости, о том, как он выйдет на пенсию и поселится в коттедже на берегу моря, прожив четверть века в Тибете, похоронив двух жен. Однажды он посетил Дарджилинг и, наконец, выиграл солидный куш в лотерею, который осел в банке.

— Я предпочитаю южное побережье, — размышлял он. — Что это за «тихая гавань», о которой так много говорят?

— Южное побережье, полагаю, сейчас несколько отличается от того, каким оно было, когда вы покидали Англию, — сказал М., стряхивая апатию после выпитых восьми чашек.

— Пожалуй, так и есть, — медленно ответил Мартин и помедлил, размышляя: — Я скажу, послушайте, лорд Уджа[427], как насчет симпатичного домика, где можно бы упокоиться с миром? Заметьте, я серьезно — человек остепенился и всё такое.