Сначала Россия, потом Тибет

Как только я сел, кровь в моей голове начала стучать с силой, неизвестной в предыдущие дни, и я нарушил однообразие, занявшись лицом. Прибыли остальные, и как только появились зеркала, приступили к тому же. Мы не разговаривали, не было ни малейшего желания, а стоически занимались своими делами. Удивительно, какой живой интерес вызвало лицо. Отныне каждый вечер по прибытии в тепло это стало первой заботой и развлечением. Кожа отслаивалась сначала небольшими кусочками, смазанными бесполезным жиром, затем там, где не было бороды, огромными полосами, слой за слоем, оставляя сырое лицо, как мясо освежеванного кролика. Обработки избежали только губы, покрытые язвочками, которые превращали каждый укус в муки. При совместном появлении нашей компании особое внимание привлекал нос Г., выдающийся орган, который пылал — хоть руки грей.

В тот вечер в Кала мы ели превосходную ножку газели с фасолью по-французски и грибами. «Сколько осталось дней?» — спросили мы и отправились спать.

Кала дала название другому озеру, где компания британского торгового агента подстрелила пару гусей, одного из которых они очень любезно оставили для нас. Озеро мы увидели лишь мельком — дорога уводила нас в противоположном направлении, через равнину, протянувшуюся на десять километров, поверхность которой была покрыта трещинами в форме звезд, как дно высохшего пруда летом. С тех пор как мы покинули озеро Дочен, ландшафт изменился: теперь мы опустились ниже четырех тысяч метров, и ледниковое воздействие хребта Чомолхари и озера уступило место более насыщенным и ощутимым краскам. Над нами возвышались красновато-синие, коричневые и золотые горы, когда мы достигли конца равнины, их вершины были покрыты голубоватым снегом, и их цвет, в отличие от туманных глубин шотландской долины, был четким, как под микроскопом, что позволяло разглядеть на высоте тысячи метров над головой каждый камешек. Позади простиралась синева неба. Горы подступали совсем близко. Над головами громоздилось огромное скопление резко очерченных валунов, осыпавшейся породы и клетчатых пластов, цвета золотисто-карамельного атласа с розовым оттенком: темный тон сохранялся, несмотря на ослепительное солнце, которое его освещало. За этой грудой, когда я взглядом добрался до ее края, небо снова показалось темным, как лужица чернил, впитывающаяся в чистую промокательную бумагу и при этом не теряющая сине-фиолетового цвета. Этот эффект невозможно описать словами. Освещение было таким, что цвета приобрели соотношение и характер, выходящие за рамки обычного восприятия. И пока солнце, отвратительно близкое, нас не щадило, а разум старался поверить в открывающиеся перед ним картины, опустошение усиливалось. Покинув Фари, мы оказались на луне. В этом было что-то правдоподобное. Луну мы себе представляли. Но ни мы, ни кто-либо другой не представлял себе этого. Днем, пока мы ехали, если не считать цокота копыт пони и костяного стука увядших ирисов, над горными вершинами висела тяжелая тишина, а резкие очертания камней становились всё чернее и длиннее.

— О, полцарства за дерево![413]— с темпераментом простонал М., который находит красоту только в роскоши.

— Какой простор для автогонок! — пробормотал Г. — Поглядел бы Сигрейв[414].

— Нет, сюда я больше ни ногой, — резко ответил М., — разве что когда появятся спальные вагоны.

После Самоды, где мы заночевали и съели гуся сo сладкой кукурузой, равнины закончились. Дорога, незаметно, но верно спускаясь, вела через ряд долин, более гостеприимных на вид, где жарко палило солнце и было мало пространства: по обе стороны те же золотисто-коричневые горы, вершины которых теперь почти очистились от снега. Над головой, от одного пика к другому, нависал голубой небесный свод. Вокруг тянулись возделываемые поля; яки, парами в упряжке, с трудом тащили по сухой спекшейся земле деревянные плуги. Каждой упряжкой управлял крестьянин в меховой шапке и высоких сапогах. Вдалеке виднелись белые дома с квадратными стенами, их перпендикуляры сходятся, и по четырем углам они украшены маленькими башенками, откуда ростки душистого горошка передавали во вселенную молитвы обитателей, написанные на неопрятных обрывках тряпья. Вокруг стояли хозяйственные постройки, а за ними — обнесенные стеной загоны, заваленные зерном, в которых был расчищен ток: мужчины и женщины по пояс в золотистой мякине и соломе молотили, высвобождая зерно. Работая, они пели протяжные ритмичные фразы на одной или двух нотах, наполненные нарастающим одиночеством, как будто говорили сами горы. Песнопения пахарей за работой, разносящиеся на многие мили в чистом воздухе и танцующем свете, где между берегом реки и каменистым склоном холма виднелись два горизонтальных черных пятнышка и одно вертикальное, медленно перемещающееся взад и вперед в заданных пределах, до сих пор звучат у меня в голове, напоминая о той земле и ее народе.