Сокрушение тьмы

Фаронов добежал, выпрямился и замер, словно суслик в настороженной стойке. В это время в шагах тридцати от них снаряд самоходки вмазал прямо в середину ствола огромного бука. Рвануло, треснуло, и дерево с гладкой светло-серой корой, как спичка, переломилось, широкая крона с тяжелым вздохом упала на землю. Несколько осколков, дзенькнув, ударили по щиту пушки, неподалеку от которой стояли Капуста и Фаронов. Фаронов тут же упал, артиллеристы, катившие пушку, тоже попадали. Капуста остался стоять.

— Ты что, заговоренный, что ли? — закричал ему Фаронов с земли. — Ложись! Николай Филиппович, ложись, тебе говорят! Хватит судьбу испытывать! Сейчас они успокоятся… Вот тогда и двинем твои пушки. Зачем на рожон лезть?

— А если они по дамбе пойдут? Тогда что? В рассыпную? — громко ответил Капуста. — Для вас же стараемся, черти! Давай! Давай! — Он поднял своих артиллеристов и снова стал помогать им катить пушку вдоль железнодорожной насыпи к видневшейся невдалеке кромке берега.

Фаронов поднялся с земли, не отдавая себе отчета, зачем-то отряхнулся, сказал ближнему солдату:

— Вот дьявол скаженный! Вставай! Помоги! Нечего землю нюхать… — Потом поднял второго, третьего, выбросил вперед руку. — К пушкам! Помочь!

Едва отдал команду, как тут же услышал:

— Комбат, ну куда в самом деле прем? Сейчас они успокоятся — и тогда двинем.

Фаронов повернулся на голос, увидел старшего сержанта, очевидно командира орудия, который только что сказал эти слова.

— Молчите! — крикнул Капуста, и узкое с впалыми щеками лицо его стало совершенно неузнаваемым, чужим и диким.

Но взорвался и старший сержант.

— Не кричите! — крикнул он, разгибаясь и вытирая рукавом пот со лба. — Всех своих положили, теперь хотите нас положить? Чужой кровью милость себе вымаливаете?

У Капусты мгновенно опустились руки. Бледное, без кровинки лицо стало серым, потухли глаза, и весь он как-то съежился и потускнел, и на худой, клином, шее четко стали видны под подбородком черные, непробритые островки жесткой щетины. В это время самоходки вдруг оборвали обстрел, и стало тихо-тихо. Над кустами среди гладких стволов развесистых буков медленно поплыли густые и смрадные облака дыма. И в этой внезапно наступившей тишине Фаронов услышал приглушенный и безвластный голос Капусты:

— Хорошо, Ипатов, хорошо… Я не заставлю вас принимать бой. Я сам… Но помогите же мне выкатить пушку на прямую наводку. Поймите, Ипатов, если они пойдут, нам здесь всем будет труба… Помяните мое слово, Ипатов.

— Да не пойдут они! Не пойдут! — кричал старший сержант. — У них кишка тонка! И нам туда, вперед, ни к чему. Где это было видано, чтобы пушки перед пехотой стояли?

— Да пойми ты, пушки немецкие. У них дальность полета снаряда рассчитана всего на два и четыре десятых километра. Это не то что наши — на четыре с половиной. Этими пушками только в упор бить. Понял ты или нет?

Понял ли старший сержант или не понял, что командир батареи прав, но Фаронов это понял. Злая, необузданная ярость, никогда не свойственная ему, вдруг поднялась в душе на старшего сержанта, подперла к самому горлу, и он, задыхаясь от этой ярости, кинулся к командиру расчета, неумело схватил его за ворот и начал трясти, приговаривая:

— Как ты смеешь? Как ты смеешь, подонок, навязывать свою волю комбату? Да твое ли это дело рассуждать, что надо и что не надо! Своими руками расстреляю!

Капуста повис на руке Фаронова.

— Не надо! Не надо! Яков Петрович! Погоди. Он все понял…

Другие два артиллериста и солдат-пехотинец со стоптанными каблуками, испугавшись неистовости командира роты, схватились за станины, за колеса, рывком стронули пушку с места. На помощь к ним подбежали еще солдаты, скрытно, по кустам покатили ее к берегу разлива, к выступу дамбы. Остальные расчеты, пользуясь наступившей тишиной, тоже с помощью пехотинцев покатили пушки к указанным позициям. Другие солдаты стали выгружать из зарядных ящиков блестящие латунные снаряды с темно-синими головками, уложенные рядами в деревянных подставках, с обитыми войлоком ребрами. За какие-то минуты все пушки стояли в указанном месте, и артиллеристы принялись спешно готовить себе огневые позиции.

Лежа за кустами, Капуста и Фаронов изучали в бинокли тот берег. Четыре самоходки, упершись лбами в воду, стояли развернутым строем, за щитами мелькали головы танкистов в черных шлемах. Самоходчики, видно, тоже изучали противоположный берег и, может быть, о чем-то советовались, а возможно, ждали кого-то.

— Не пойдут они, побоятся, — сказал Фаронов.

— Ой, пойдут! — как-то заметно повеселевшим голосом откликнулся Капуста. — Чует мое сердце — пойдут. Я бы на их месте тоже не утерпел. Слишком заманчиво дать чесу пехоте. Они ведь не знают, что у нас пушки.

— А не попробовать ли нам вот сейчас ударить по ним? А, Николай Филиппович? Уж больно красиво стоят, мерзавцы.

— Нельзя, — виновато ответил Капуста. — Для этих пушек далековато. И снаряды не те. Ты уж мне поверь, я знаю. А вот если пойдут по дамбе, тут мы им споем отходную.

— Что же посоветуешь?

— Ждать.