Сокрушение тьмы

Солдаты, попав в необычную обстановку, сидели за столом притихшие, смирные, как овечки. Обитель благородных девиц, которая будто спряталась от времени, от войны, от неспокойной жизни людей, действовала на них подавляюще. И хотя, как говорится, русский солдат, куда бы ни пришел, все дома, здесь домашнего расположения что-то не чувствовалось. В этом убежище от мирских соблазнов, где юные девы, судя по их суете, пытались угодить уставшим солдатам, Залывин неожиданно вспомнил о Бакшанове, о Маше, о Наде Ключанской. Последней он так и не написал ничего о себе, решив, что это теперь совсем ни к чему. Тем более никаких обещаний не было да и дружба-то с нею оказалась короткой. К тому же образ осиротевшей Маши теперь затмевал ее. Распятье, лампадка, тихо, без копоти цедившая слабый свет в затемненном углу, опять всколыхнули в нем давнюю, приглушенную боль, и ему вдруг страстно захотелось выпить. «Только вряд ли эти благочестивые куклы держат у себя вино, — подумал он с тоской и своим нестерпимым желанием. — Вот ведь, — размышлял он, поглядывая на попечительницу, сцепившую на животе сухие, старческие ручки с обвисшими на них широкими рукавами ее платья, похожего на мантию, — вот ведь, наверно, не коснулись этих женщин ни грубая реальность войны, ни политика, ни слезы и горе обездоленных, ни муки погибших, ни даже страх за благополучие своего маленького мирка, огороженного от всего света лишь невысокими стенами».

— Старшина, — сказал Залывин, — потолмачь с попечительницей.

Якименко с готовностью начал толмачить. Старуха выслушала, собрав в оборку морщинистые губы, кивнула головой. Молодая девица, с блудливой искоркой в темных глазах, вскользь глянула на старшину, пошла исполнять приказание попечительницы. Вскоре на столе стоял тяжелый кувшин, облитый, как и бокалы, янтарной глазурью. Братья Якушкины посмотрели на него с недоверием, и Петро, переглянувшись с Михайлом, сказал:

— Однако, не намешали ли они какого зелья? Сами бы прежде отведали.

— И то, — немногословно подтвердил Михайло.

Якименко засмеялся:

— Ну, чалдоны! Больно уж вы осторожны. Какой им резон подмешивать? На свою голову? — он поднялся и двумя руками начал разливать красный бор.

Та же, темноглазенькая, тем временем открыла супницу и взялась за половник.

Видя, что обед начался, попечительница что-то проговорила непрошеным гостям, очевидно желая им приятного аппетита, и степенно удалилась, оставив их на попечение темноглазенькой и двух других.

Суп оказался домашней лапшой. В нем много было маринованного зеленого горошка, перца и еще каких-то приправ. От лапши пахло куриным бульоном, хотя самого мяса не оказалось.

Солдаты, кроме братьев Якушкиных, которые наотрез отказались пить, опрокинули по два бокала в общем-то вполне приличного вина, в меру крепкого, и, мигом разобрав из хлебницы большие куски белого хлеба, опорожнили тарелки.

Черноглазенькая что-то сказала другим девушкам, и те, шелестя длинными подолами, заспешили из трапезной. Через минуту они вернулись, неся каждая по высокому блюду, на которых лежали золотисто обжаренные куры ножками кверху, а вокруг плавали в белом соусе кизиловые ягоды.

Солдаты совсем развеселились. Пропала застенчивость.

— Черт возьми, царский обед! — воскликнул Саврасов.

— Так жить можно, — откликнулись ему.

— Я бы здесь остался до конца войны…

— Вот это малина! Ай да малина! Старшина, старшина, — тянулся к Якименко Карим Каримов, — ты обрати внимание, черноглазенькая-то от тебя не отходит.

А старшина уже чувствовал себя как дома. Он опять взялся за кувшин, к нему потянулись с бокалами.

— За победу! — сказал он. — Ну что, чалдоны? Все еще не хотите выпить?

— Однако нет, старшина, — степенно сказал Михайло. — Давайте уж сами. Мы с Петрей не любим мараться. Уж коли пить, дак пить, а уж не пить, дак лучше и усов не мочить.

— Ну как знаете, — ответил, смеясь, Якименко. — Было б предложено. А ну-ка, Финкель, подставляй кружку.

Белоголовый Финкель, уже раскрасневшийся от вина, подсунул ему бокал, благодушно улыбнулся:

— Лей, старшина!

— Не старшина, а гвардии старшина, — с напускной серьезностью сказал Якименко. — Разболтались вы у меня за эти дни! Вот кончим войну, я за вас опять возьмусь. Вы у меня по струнке ходить будете.

Залывин все-таки оторвался на минутку от еды, поднялся и отошел к стене, к узкому смотровому окошку, выходящему во двор. Там он снова увидел попечительницу и двух девиц, которым она давала какие-то наказы, сопровождая их жестами. В общем, все было спокойно, и он вернулся к столу.

Кто-то уже начал было, похрустывая куриными косточками, делать обычный солдатский закидон насчет того, не остаться ли здесь и заночевать, потому как, судя по угощению, благородные девицы рады им и, наверно, уж соскучились по мужским объятиям.

— А матушка, матушка, куда ее денешь? — игриво спрашивал Утешев.

— А ты, Асхат, с нею и сподобишься, — ответил Иванников.

Грянул веселый смех. Утешев воскликнул:

— Уй вай! Какой может быть сподобие? Что говоришь?

Залывин, видя, что его подначальные начали расслабляться, строго сказал: