Сокрушение тьмы

— Ну-ну, без вольностей! А ты, Костя, не заводи!

Но у Иванникова было хорошее настроение. Комбат Визгалин, когда был закончен бой у Марцал-канала и когда похоронили своих убитых, построил батальон на опушке леса, которая густо была завалена трупами немцев, приказал дать залп над могилой, а затем вызвал из строя Иванникова. При всех он пожал ему руку и громко сказал, обращаясь к батальону:

— Наших погибших бойцов и командиров лежало бы в этой могиле гораздо больше, если бы не боевая находчивость рядового Константина Иванникова. Это он, не долечившись в медсанбате, здесь догнал свою роту, увидел атакующих немцев и предупредил о надвигающейся опасности. Так поступают настоящие гвардейцы!

Среди наградных листов, подписанных Визгалиным, был лист и на Иванникова: его представляли к медали «За отвагу». Сейчас он все еще чувствовал себя именинником.

Черноглазенькая, заметив, что одному из солдат не хватило вина, с очаровательной улыбкой на девственно белом личике, сделав угодливый книксен, взяла из рук старшины опустевший кувшин и побежала из трапезной. Залывин хотел ее остановить, но внутри, возле сердца опять что-то больно повернулось, словно отщелкнула собачка, отпуская пружину, и эта пружина ударила снизу под горло, лишив его вздоха и слова. В последнее время все чаще и все как-то осознанно острее накатывала на него тоска по тому маленькому мирку, в котором он жил до войны, а потом и в войну первые полтора года. Этим мирком был для него небольшой домишко, который построили отец, мать, и он на косогористой улочке, на месте разрушенной землянки, где жили до этого. Оштукатурили, побелили, навесили резные наличники — и домишко под тесовой крышей как-то удивленно и весело взглянул окнами на деревянные дома и заплоты уральских старожилов: вот, мол, и я, принимайте в свою семью.

Как любил сейчас этот веселый домишко Анатолий Залывин! Теперь он ни за что не променял бы его на все дворцы и писаные хоромы мира. В нем жили его отец, мать, туда к нему часто забегали Ленька Бакшанов и Антон Боголюб.

Как же не тосковать теперь по всему этому? Потеряли они с Боголюбом Леньку Бакшанова, и оба до сих пор мучаются несовершенной виной, что не смогли уберечь веселого, славного парня, талантливого песельника. Что они скажут, когда вернутся домой и глянут в глаза его матери и сестренке? Они-то живы, а его нет. Справедливо ли это?

Думал и чувствовал, что не прав. На войне вообще нет никакой справедливости, а есть только одни закономерные случайности, которые ни обойти, ни объехать. Он поднял бокал, ощущая в руке прохладную тяжесть камня, и, никого не ожидая, выпил. Странно, но выпитое вино не хмелило его, не глушило тоски под сердцем, где ворочалась и воровалась пружина, время от времени срываясь с какого-то стержня и нещадно хлеща под горло.

Он глянул на братьев Якушкиных, степенных и трезвых, похожих друг на друга, как капля воды может быть похожа на другую. Удивительные братья! Ни шагу один без другого.

Черноглазенькая опять принесла кувшин, игриво поставила его перед старшиной. Старший Якушкин, которого можно было, приглядевшись, отличить от младшего лишь по тонким морщинкам в уголках рта, внимательно посмотрел на Залывина.

— Может, вина-то хватит? А? Товарищ гвардии лейтенант? — спросил он. — Что-то уж больно они, эти девицы, раздобрели. Какого бы лиха не было.

— Ничего, Михайло, — ответил Залывин. — Мы себя ведем скромно. Чести русского солдата не роняем. Пусть посидят ребята.

— Чалдон! Чалдон! Ты чего это страху тут нагоняешь? — сказал совсем раскрасневшийся Якименко. — Не бойся! Лишнего не выпьем…

Саврасов спокойно уплетал мясистую куриную ногу и, хотя пил столько же, сколько остальные, был светлым как стеклышко.

«Вот они, мои ребятки, — почти с братской любовью подумал Залывин о Якушкиных и Саврасове. — Эти впросак не дадут попасть».

Он уже не заметил, как солдаты осушили и второй кувшин. Он увидел только, как Якименко, галантно поддерживая под руку весело смеющуюся черноглазенькую, шел с нею в те двери, откуда она приносила вино. И опять пружина ударила его под горло, не дав ему крикнуть вслед: «Назад! Вернись!» Он только махнул рукой, говоря себе успокаивающе: «Ничего, еще по одной — и пошли. По одной еще можно…»