Сокрушение тьмы

Черноглазенькая, все так же весело посмеиваясь и не высвобождая своей руки из руки Якименко, повела его куда-то полутемными лабиринтами пустых, бывших монашеских келий. Потом они стали спускаться вниз, по ступенькам, навстречу погребному холоду. Якименко легонько, однако с намеком, ущипнул упруго-молодой бок девицы. Она заливисто засмеялась, таинственно приложила палец к губам. В ответ, приняв этот жест как призыв к терпению, он обнял ее за талию, притиснул крепче, ощущая под рукой сбитое тело, слабо и нерешительно ищущее от его руки защиты. Потом они оказались в погребе, где рядами стояли большие, пузатые бочки, дубовые бадейки, лохани и разная другая утварь — видимо, все необходимое для виноделия. Здесь черноглазенькая, снова приложив палец к губам, игриво а таинственно сказала ему несколько слов, и он понял, что она разрешает только целоваться, а больше ничего.

— Иген, иген (да, да), — согласился он, думая про себя, как это у западных девиц все доступно и просто.

Она поманила его в угол за бочку, поманила одним пальчиком, беззвучно смеясь и показывая искристым глазом на угол какого-то деревянного настила, выглядывающего толстым, истресканным с торца брусом. Взбудораженный вином, распаленный звоном собственного тела и зовущим взглядом молодой женщины, вопреки всем писаным и неписаным законам ставшей вдруг, как ему показалось, для него доступной, он бросился к ней и почти сразу же почувствовал, как что-то металлическое, острое чиркнуло его по медной выпуклой пряжке, сорвалось с нее и больно ужалило живот. Якименко отпрянул, и в тот же миг девица черной крылатой тенью метнулась от него к светлому проему двери. Еще не веря в то, что произошло, он отупело поглядел вниз и увидел темное пятно, быстро расплывающееся на гимнастерке. Хмель мгновенно сошел с него, он почувствовал тошноту. «Да ведь она распорола мне живот», — мелькнуло в сознании. Якименко похолодел от ужаса и еще острее почувствовал боль и тупую, почти горячую волну собственной крови, покатившуюся вниз. Он зажал ладонью разрезанное место и, пересиливая дурноту, пошел к выходу. Где-то уже далеко от него звонко стучали по каменному полу твердые башмаки убегавшей девицы.

Когда Якименко, с трудом отыскав трапезную, вошел в нее, он был серым, как стена монастырской кельи. К нему сразу же бросились братья Якушкины. Две девицы, оставшиеся прислуживать, с визгом побежали прочь.

— Лейтенант! — донеслось до него. — Я ни при чем. Она сама позвала…

Все вскочили с мест, похватав оружие.

— К воротам! — крикнул Залывин.

Финкель, Каримов и Костя Иванников бросились на улицу. Братья Якушкины сорвали со старшины ремень, задрали ему гимнастерку с рубахой. Выше пупка зияла косая рана размером в полчетверть. Михайло повалил старшину на лавку, стиснул пальцами красную от крови складку на животе, пытаясь определить, не вспорота ли брюшина. Рана раздвоилась, обнаружив жировую ткань и разрезанные волокна мяса. Михайло облегченно вздохнул.

— Давай пакет, — сказал он брату и, перевязывая Якименко, проговорил, взглянув на Залывина: — Однако ему повезло. Думал, кишки вспороты. А это заживет. Это быстро затянет.

— Пряжка… пряжка спасла меня, — морщась маленьким ртом, сказал Якименко. — Вот стерва!.. Я даже не подумал…

Его туго перебинтовали, помогли встать. Предчувствуя недоброе, Залывин торопил:

— Скорее, ребята! Скорее!!

В какой-то келье или в дортуаре в голос выли благородные девицы.

— Лейтенант, дозволь, я разворошу это осиное гнездо к чертовой матери? У меня есть пара противотанковых, — сказал Саврасов.

— Что ты! Что ты! — ответил на ходу Залывин, начиная понимать, как может повернуться дело. — Они обвинят нас и в грабеже, и насилии, и во всем, что хочешь. Давайте сматываться, если еще успеем.

Старшину посадили на велосипед.

— Сможешь?

— Попробую.

По дороге нескончаемо шли войска, и обитательницам пансионата ничего не стоило привлечь сейчас внимание офицеров, солдат и заявить им, что их соотечественники, вместо того чтобы выполнять свой долг, сами ведут себя, как гитлеровские насильники и разбойники, ворвавшись в обитель невинных и беззащитных женщин.

Залывин очень хорошо это понял, как понял и другое: не так-то уж далеки эти благородные девицы от войны и политики, как ему показалось вначале. «Чертовы салашистки, — подумал он, в последний раз оглядываясь на красную стену пансиона. — Ведь мы все сейчас были на грани большой беды». И содрогнулся от ужаса, лишь глубинами сознания понимая, во что могла обернуться с виду такая теплая, по-человечески трогательная гостеприимность обитательниц этого заведения, которая на поверку вдруг оказалась политической провокацией.

24