Сокрушение тьмы

* * *

Полк занял позиции перед рекой. Время клонилось к вечеру. Город на том берегу лежал затаенным и хмурым, готовым к встрече противника. Оба моста через Рабу — и железнодорожный, и магистральный — были взорваны.

Оставив санроту в хуторе, Брескин и Фокин направились к поселку, прилегающему к реке, чтобы вблизи будущих переправ найти подходящее для медпункта место.

В поселке не увидели ни одного жителя: иные, как было и раньше, сбежали, другие сидели в подвалах и погребах, пережидая, когда отодвинется фронт и схлынет первая волна наступающих войск. Витрины магазинов были задернуты железными гофрированными шторами, окна нижних этажей закрыты занавесями, асфальт усыпан консервными банками, обрывками бумаги, засорен битым красным кирпичом, осколками мин и снарядов — обычная картина только что взятого населенного пункта.

Они подошли к небольшому дому, скрытому со стороны, реки садом. Особняк был огорожен железной решеткой. Во дворе выглядывали из-за голых яблонь, набирающих цвет, еще какие-то пристройки.

— Вот и добро! — сказал Брескин. — Чем не медпункт? Река рядом. Вилла, как крепость.

— Пожалуй, — согласился Фокин. — Лучшего дома для ПМП не найти. Когда начнется переправа, раненых тут будет много.

Железная калитка оказалась на замке. Они начали стучать, никто им не отозвался. Тогда Фокин, перекинув за спину санитарную сумку, полез, рискуя напороться на заостренные пики решетки, через верх. То же самое сделал и Брескин. Парадный вход в виллу оказался открытым. Они вошли внутрь. Большая чистая прихожая с прозрачными стеклами окон, в левом углу вырезанное из цельного куска дерева распятье, с подвернувшим по-цыплячьи голову Иисусом Христом, с его беспомощно провисшим телом и длинными белыми ногами под выпуклыми шляпками мнимых гвоздей в стопах; в правом углу, на подставке, часы в деревянном черном футляре; ковер на полу.

Брескин открыл следующую дверь, надавив на темную медную ручку в форме львиной когтистой лапы. Их взору открылась большая комната с венецианскими окнами, зашторенными тяжелым гобеленом, вся заставленная старинной дорогой мебелью — стульями, креслами, обтянутыми голубым атласом, тут же стоял белый, словно выточенный из слоновой кости, рояль, опять часы, только огромные, с золоченым ободом по циферблату, массивный, тяжелый стол с круглой полированной столешницей и два высоких канделябра со свечами по ту и другую сторону от камина.

— Да, неплохо живут, с удобствами, — проговорил Брескин. — Однако где же хозяева?

Они прошли еще две комнаты, но хозяев не было (где же им быть еще, если не за рекой, то в подвале). Внезапно Фокин уловил легкий скрип за дверью, в которую еще не входили. Рывком открыл ее и увидел уютную, интимно обставленную спаленку с широкой кроватью и роскошным над ней бархатным балдахином над изголовьем. Посреди спаленки с полузадернутыми шторами стояла застигнутая врасплох белокурая девушка с огромными испуганными глазами. Ее оголенная по локоть рука бессознательно скользила тонкими длинными пальцами по щеке и пухлым полураскрытым губам — кисть руки, красивая, музыкальная кисть, поднималась и опускалась, словно всякий раз подавляя готовый вырваться крик ужаса.

— Здравствуй, кишессон (девушка)! — напористо, по-солдатски сказал Фокин.

Она вздрогнула, еще больше побелела, охнула и, попятившись от него к кровати, опустила руку. На лице ее, довольно приятном и свежем, появилась искусственная, передернутая испугом улыбка.

— Ну вот, наконец-то живая душа! — облегченно воскликнул Брескин тоном несдержанного восторга.

Девушка, не гася на лице испуганно-заискивающей улыбки — очевидно, как она считала, ее единственного оружия против красных варваров с ножами на ремнях — сделала еще один шаг к кровати и вдруг села на нее, стремительно подвигаясь к спинке и откидываясь на подушки. В ее глазах по-прежнему стоял ужас.

Фокин с удивлением оглянулся на Брескина:

— Что она делает?

— А ты не видишь? — сказал он. — Наверно, хочет откупить свою жизнь.

— Так поговори с ней.

— Я не знаю венгерского.

— Поговори на немецком. Здесь, в приграничной полосе, они должны знать немецкий.

Он посмотрел на нее и сердито сказал, чтобы она привела себя в порядок, и стал объяснять, что они пришли попросить хозяев этого дома временно предоставить его для медпункта и может ли она разрешить это. Девушка обрадованно закивала головой и повела их в зал, объясняя, что она гувернантка, что хозяев нет, но она охотно передает дом в их распоряжение. И даже предложила сварить им кофе. От кофе они отказались, но разговор продолжили. Оказывается, хозяева, испуганные приближением русских, уехали в Сомбатель, или Сомбатхей, как они зовут его здесь, ей же наказали быть дома. Немцы и салашисты, рассказывала она, делая паузу и ожидая, когда Брескин переведет Фокину то, что она говорит, последнее время особенно везде и всюду запугивали население приходом красных. Они так и говорили, что всех мужчин, даже цивильных, русские расстреливают на месте, а у женщин ножами вспарывают животы.

Фокин засмеялся и поскреб затылок.

— Да-а, тут ее можно понять.