Сокрушение тьмы

«19 марта.

После боя за Фехерварчурго опять было много раненых. Полк ушел вслед за танками. Ушли и наши, а я остался в хуторе, чтобы сдать раненых в медсанбат. Двое умерло на моих глазах. Оба из роты Фаронова. Ранения получили в рукопашной схватке. Один из них, младший сержант Солодовников, раненный в живот ножом, успел рассказать, как они дрались лопатами. От его рассказа у меня кровь застывала в жилах. Я спросил, сам-то успел он хоть кого-то вывести из строя? Он подтянулся на руках повыше и, улыбнувшись черными запекшимися губами, ответил:

— Каждый из наших успел что-то сделать. А так разве бы мы победили?

Я понял, что допустил бестактность.

Уже перед концом Солодовников подозвал меня и сказал:

— Старший сержант, видишь вон куст сирени в саду?

Я сказал, вижу.

— Похорони меня там. А вот письмо. Я его не успел отправить. Дома две сестренки и отец с матерью. Пусть порадуются, пока не придет похоронка. — И добавил: — Тяжело умирать на чужой земле.

С помощью двух мадьяр, которые помогли выкопать могилу, я похоронил обоих солдат под кустом сирени. Вдвоем с Иванниковым, который был ранен в этой же рукопашной, мы дали над могилой по длинной очереди из автоматов. Потом он сел на корточки и заплакал. Впервые увидел, как плачет солдат. Даже сама смерть не воспринимается так тяжело, как слезы…

20 марта.

Командир санроты Андреев и фельдшер Панюхин напоролись под Истимером на немцев. Обоих ранило. Правда, легко. Здесь снова был тяжелый бой, и нам, санротовцам, досталось опять.

21 марта.

Сегодня суббота. Вечер. Мы остановились в лесу севернее уже взятой Варналиты. Леса здесь совсем не наши. Много бука, вяза. Даже сосны — и те отличаются от наших, особенно уральских. Хорошо бы побывать сейчас дома, посидеть у таганца, посмотреть на мирный огонь под чугунком с картошкой. Хочется прижаться к матери, обнять ее и так сидеть — тихо-тихо, слушая как осторожно и робко подает свой голос сверчок где-то за печкой. Здесь, в чужой стране, особенно остро чувствуешь отсутствие родины, дома, близких.

22 марта.

Я в Варналите. Здесь медсанбат и штаб корпуса. Его охраняют наши учбатовцы. Встретил Зинаиду Францевну. Обрадовались и разговорились. Я даже не сразу заметил, как быстрыми, решительными шагами к нам подошел генерал-лейтенант Миронов. Я растерялся. Запоздало взял под козырек. Он усмехнулся краем рта и сказал:

— Ну-ну, солдат, не робей! — и подал жене букетик полевых цветов.

Она представила меня. Он приветливо протянул руку, проговорил:

— Твои друзья — значит, мои друзья.

Я хотел отойти, чтобы не мешать их встрече, но он удержал:

— Оставайся, солдат. Я на минутку, — и, перемолвившись с Зинаидой Францевной буквально несколькими словами, тут же ушел.

Она рассказала мне много интересного, в частности, о листовках, которыми салашисты запугивают мирное население. В них они называют нас завоевателями, приписывая нам роль тяжелого катка, катящегося по Европе. Нет, не катком мы идем по ней, а волной освежающего воздуха, выгоняя из всех щелей и углов притерпевшийся ей запах гнили. Конечно, мы, русские солдаты, не херувимчики, однако моральные устои наших солдат приводят в изумление даже самих мирных жителей. Вчера с Сашкой Овчинниковым завернули на хутор. Уже три дня во рту не было ничего горячего. Кухни идут с обозом, но до кухонь ли тут? Сашка привязал лошадей, и мы вошли в надворную пристройку, дверь в которую была открыта. Пожилой высокий хозяин, не ожидавший нашего появления, уставился на нас испуганными глазами. Весь правый угол пристройки был у него забит колбасами и окороками. Дразнящий запах копченостей был таким сильным, что у нас, ей-богу, потекли слюнки. Хозяин перехватил наш взгляд и побледнел еще больше. Я сказал ему (мы тут все научились понемногу толмачить), что хотели бы перекусить что-нибудь горяченького, и вдруг услышал в ответ совершенно сносную русскую речь:

— О-о! Пожалуйста! Прошу. Один момент!

Хозяин засуетился, забегал, потом выскочил из пристройки. А через несколько минут пожилая мадьярка уже кормила нас фасолевым супом и жарила на плите яичницу с ветчиной. Хозяин, оказывается, в годы первой мировой войны был у нас в плену и теперь на все лады расхваливал русских. Мы пообедали и сказали хозяйке «кессенем сейпе» (спасибо). На улице, растерянно поглаживая вислые усы, хозяин спросил:

— И вы ничего у нас не возьмете?

С не меньшим удивлением я ответил ему:

— А что у вас взять?

— Ну, вы же сами… видели.

Я засмеялся. И только тогда мы по-настоящему разговорились.

— Солдат всегда есть солдат, — констатировал он. — Даже если его очень хорошо кормят, он все равно хочет кушайт. Поэтому он должен взять. А вы ничего не взяли.

Я объяснил ему, что мародерство у нас, у советских солдат, не в почете и наказывается законом.

23 марта.

Мы в Веспреме. Город небольшой, но уютный, красивый, весь в зелени. Центром считается «Крепость королевы» — гармонический ансамбль памятников X—XIX веков. Особенно красив епископский собор. Рядом находятся руины капеллы Св. Георгия, от которых веет древней стариной. Интересны и другие руины — руины Эдешкут, церкви и монастыри XIII века, которые принадлежали женскому ордену доминиканцев. Здесь воспитывалась до возраста десяти лет Св. Маргарита из королевского дома Арпадов.

Но вот опять я встретился с фактом салашистской пропаганды, на этот раз выраженной изуверским способом. Убита молодая мадьярка, раздета донага. На теле следы надругательства. Великолепный «пример» русского садизма. Однако те, кто это совершил, уйти не успели. Двух салашистов схватили сами мадьяры и передали в наши руки. Редактор дивизионной газеты при мне сказал полковнику Ларину, что об этом надо написать. Полковник ответил:

— Непременно напишите. Пусть наши солдаты знают, что гитлеровцы и фашистские наймиты способны на любые провокации.

25 марта.

Мы в Кишледе. Зачитали приказ товарища Сталина. Идем вперед.

26 марта.

Идем и едем.

27 марта.

Полк шел всю ночь. На рассвете сделали небольшой привал. После завтрака пошли снова. Писать некогда. Остановка теперь будет только у реки Раба. Предстоит брать город Шарвар…»