Сокрушение тьмы

Пока они осматривали дом и пристройки, с ее лица не сходила грустно-виноватая улыбка, а в глазах стояло удивление. Когда уходили, пообещав вернуться сюда вместе с санитарными повозками и людьми, она проводила их до ворот, открыла ключом калитку — и обоим показалось, что ее большими светлыми глазами смотрит им вслед удивленная и пристыженная Западная Европа.

25

Братья Якушкины, укрывшись от случайных пуль за макушкой пригорка, деловито и не спеша, как все делали, по очереди, с истинно крестьянской привычкой не частить и не мешать друг другу, опускали в котелок круглые литые ложки, привязанные за черенки к брючным ремням обрывками строп, хлебали молочную тюрю. Молоко было свежачком, вечернего надоя, которым их угостили в одном из окраинных домов. Старшина их отлеживался в медпункте у Брескина. Живот ему «пристебнули» на три стежка, рану засыпали красным стрептоцидом, и он, как ни в чем не бывало, тут же принялся морочить голову девушке-гувернантке. Братья Якушкины отнесли ему молока и хлеба и теперь сами решили подкрепиться, сидя на вольном воздухе вблизи взорванного немцами моста и поглядывая изредка через реку на ту сторону, где лежал наискосок Шарвар и где на чердаках сидели немецкие снайперы и пулеметчики, мешая саперам работать. По всей линии над рекой шла ленивая перестрелка.

Войска к этому времени уже подтянулись, рассредоточились и были готовы к форсированию. Вечер 27 марта выдался теплым и ясным, но самолеты почти не донимали, молчала и немецкая артиллерия.

Якушкины хлебали тюрю и, поглядывая через реку, одновременно с любопытством посматривали на капитально устраивающиеся позади их батальона расчеты крупнокалиберных зенитно-пулеметных установок. Сегодня впервые наступающий полк Макарова догнала почта, и братьям Якушкиным повезло: они получили большое письмо (на двоих), исписанное каракулями отца. Их деревушка стояла в таежной глухомани на Енисее. Это был край звериных троп, непуганой птицы, неловленой рыбы.

Семья Якушкиных жила неприхотливо, но крепко, нужды не видела. Ржаной хлебушко был всегда, а прочий продукт давала тайга, давала с избытком, впрок. В семье, помимо родителей, было пять дочерей да их двое, самых старших, будто вылитых в помощь отцу сразу и на все время: как ни тужились потом отец с матерью — все девки да девки. На пятой и завязали узел.

Взяли Михайлу и Петра в конце 1943 года, когда призывали «двадцать шестой год». Вот тогда-то Филимон Ерофеевич и сделал наказ сыновьям:

— У меня, однако, штоб друг друга блюли, штоб все поровну промеж вас. Вместе идете — вместе и к родному порогу должны возвернуться. Ежели кто один явится — не пущу. Так и знайте. Воюйте честно: по-нашенски, по-сибирски, штоб отцу гордость была, а матери утеха. На том и сказ мой…

Годами братья были еще молоды, но по-таежному — кряжисты и выносливы. Вдвоем уже хаживали на медведя, стреляли без промаха. Но воевать сразу после призыва не пришлось, как приходилось многим: братьев направили на Дальний Восток, а уж оттуда через год привезли на пополнение десантных бригад, стоявших под Могилевом.

Якушкины дохлебали тюрю, и меньшой, Петро, вылив остатки молока в рот, поставил котелок на макушку пригорка, чтоб снять с пояса фляжку с водой и ополоснуть потом посудину; но едва он потянулся руками к ремню, как над головой звонко щелкнуло, котелок подпрыгнул и сам, словно живой, скакнул ему в руки. Петро ухватил его за дужку, с изумлением глянул на сквозное отверстие — с одной стороны поменьше, с другой — побольше, с рваными выпяченными краями.

— О, глянь, — сказал он Михайле. — Вот собака! Какую посудину испортил.

Михайло недовольно заворчал (он имел на это право как старший):

— Пошто ставил туда? Котелок-то совсем новый. Эх, Петча! Бить-то тебя некому. Из чего таперя есть будем?

— Дак найдем, однако, — стал утешать его Петро. — Немецкий найдем. Удобней на ремне таскать, с крышкой, опять же.

— С крышкой, с крышкой, — передразнил Михайло. — Я из этой погани жрать не буду и тебе не велю. Што таперича бате напишем? Котелок, мол, не уберегли. Ротозеями назовет, — он отобрал из рук брата котелок, с сожалением человека, приученного беречь всякую мелочь, оглядел его, поцокал языком и, протянув руку, осторожно сунул его опять на макушку пригорка.

Выстрел ударил почти немедленно. Котелок перелетел через их головы и, бренча, покатился вниз по пригорку. Михайло проводил его взглядом, раздумчиво заметил:

— Однако, где-то прямо с моста бьет.

— Как же с моста? — засомневался Петро. — Вот же мы сами наверху были, на мост глядели — и ничего.

— Вот то-то и счастье наше, что ничего. Видать, только што позицию занял. Вот ирод! Надо его усмотреть, своим сказать. А то дело обернется плохо.