Сокрушение тьмы

Третья рота отбила атаку. Немцы совсем одурели, лезли напролом. Их психические атаки просто действовали на нервы. Невмоготу было сидеть за укрытиями и бить чуть ли не в упор идущих на тебя пьяных черномундирников. Стрелять издали как-то проще, легче, без нервотрепки. А тут идут валом, морды красные, злые, автоматы у бедра и полыщут как угорелые, не отнимая пальцев от спусковых крючков, на ходу перезаряжая и отбрасывая в сторону пустые рожки. Не всякий и выдержит это: идут-то на смерть. Но Каримов, ловя ухом взбалмошный треск выстрелов, пообвыкся, да и некогда было особенно вслушиваться; раскаленная дровами плита гудела, как на морозе, поросенок, разделанный на куски, шкворчал и дымился вкуснейшим в мире паром, картошка отливала желтизной в огромной двухведерной кастрюле, в которой прежние хозяева, наверно, кипятили белье.

Якименко постоял рядом с Каримовым, поглядел, потыкал концом финки в куски мяса и, дав руководящие указания насчет лука и перца, пошел по анфиладе комнат. Жил хозяин, видно, неплохо. Богато жил. Кровать из красного дерева, хоть поперек ложись. Наплодил подобных себе… Вон их сколько на семейной карточке в простенке. И меж ними хозяюшка, белая, жирная. Что и говорить: эти не страдали под игом гитлеровского режима! Якименко был злой. Он повалялся на кровати, понежился, выкурил махорочную закрутку, засорив атласное покрывало черным пеплом, и, растворив окно в черешневый сад, выпрыгнул из дома.

— Э-гей, старшина, — окликнул его Саврасов. — Когда поросенок будет готов?

— Да уж теперь скоро, — ответил Якименко. — Каримов картошку засыпал. Расстилайте полог в саду. Обедать здесь будем.

Братья Якушкины, заслышав ожидаемую команду, поволокли под развесистое дерево, уже в полную силу набравшее белый цвет, большой брезентовый полог. Солдаты, лежащие кто где, обрадованно загалдели.

Внезапно над деревней запели тяжелые мины.

— У-у… гах! У-у… гах! — стали лопаться они по дворам и усадьбам. Две или три влетело, разметывая все вокруг, в сад, где разместилась рота Фаронова. Кто-то закричал, заметался, где-то в пристройках усадьбы зазвенело, осыпаясь, стекло. В центре деревни снова послышалась торопливая, злая стрельба из автоматов и пулеметов.

— Вот стервецы! — на секунду выглядывая в окно, сказал самому себе Карим Каримов и вернулся к плите с уверенностью и внутренней силой радостного предчувствия, что сейчас хорошенько тряхнут немцев и заставят их замолчать. От прилива радостного возбуждения, от сознания того, как здорово и вкусно у него получается жаркое из молоденького поросенка и как довольны будут ребята, воздавая похвалы его кулинарным способностям, он даже что-то запел по-своему, по-татарски. Конечно, такой поросенок с картошкой обязательно понравится всем.

Мысли Каримова, как легкий ветер, унеслись в привольные края родной Татарии. Наверно, нет краше родины, чем его. Волга, Кама — самые большие реки России достались ей. А какие леса, какие холмистые равнины, какие озера украшают ее лицо!

Каримов опять запел от избытка чувств, от предвкушения доброго сытного обеда.

Автоматы, надрываясь, застрекотали совсем рядом. Рота, которую он собирался кормить, опять загалдела, затопала по усадьбе и отдельными кучками ринулась куда-то вперед — навстречу автоматному треску. Он мельком увидел в окно, как побежали мимо дома солдаты, клацая на бегу рожками и затворами, выдергивая из чехлов гранаты.

«Вот всколготилась чертова орава, — уже по-русски подумал Каримов о немцах. — Поесть не дадут». Ему даже подумалось, не побежать ли самому, но ведь жаркое нельзя оставлять без присмотра: оно пригорит и есть его никто не станет.

А стрельба все накатывалась, накатывалась, и вдруг Каримов увидел во дворе чужие черные мундиры. Ноги его мгновенно сделались ватными, а спина похолодела. Секунду или две он стоял недвижимо, держа в руках эмалированную шумовку и растерянно глядя в окно, а потом сорвался, подстегнутый собственной оторопью, кинулся к автомату, схватил его, пробежал по анфиладе комнат и оказался в просторной спальне с широкой низкой кроватью со спинками из красного дерева. Хотел прыгнуть в окно, в сад, но куда же прыгать, если в усадьбе немцы?

Взгляд, быстрый, затравленный, снова уперся в кровать, но в этот-то миг он и понял, что нет другого спасения, как только под этой кроватью. Он упал на спину, вжался лопатками в пол и с трудом протиснул себя между полом и рамой, чувствуя на груди ее острые, режущие кромки. Залез, одернул за собой край покрывала. Положение было более чем нелепым, унизительным, но оно давало хоть какой-то шанс остаться необнаруженным, уцелеть. Сперва и в голову не пришло, что немцев могут долго не выгнать и что ему придется тогда лежать под кроватью бог знает сколько времени. Каримов подсунул к себе автомат, вытянул ноги и затаился. Немного погодя, услышал шаги, тяжелые, звучные, с позвякивающим цоканьем ослабшей на подборе железной подковы… Потом жалобно застонали половицы: вошло еще несколько человек.