Сокрушение тьмы

Петро вздохнул, поглядел на жидкую цепь солдат, лежащих на поле по его правую руку; неподалеку, тоже сойдясь вместе, покуривали два бойца из недавнего пополнения, оба уже не молодые, в годах, с пышными усами, в белых, высвеченных на солнце помятых пилотках и в таких же гимнастерках, неумело, по-мужски, залатанных под мышками, где особенно преет и рвется раньше времени немудрящая солдатская амуниция. Их, этих стариков, опять добавили сегодня, по пятку, по тройке рассовали по взводам, а третьему взамен Алексея Заврина прислали молоденького лейтенантика. На горе Пухберг вчера младшему лейтенанту Заврину покалечило осколком немецкой гранаты большой палец на левой руке, но преданный своему делу и точный во всем, даже в мелочах, командир взвода наотрез было отказался уходить в санбат, считая преступлением бросать свой малочисленный взвод из-за такого пустякового ранения; тогда вмешался Фаронов и попросту отстранил его от командования взводом. Михайло был неподалеку и слышал, как он сказал Заврину: «Валяй отсюда и не разговаривай! Без тебя справимся». И вот вместо Заврина этот лейтенантик. Скорее всего из учбата. Утром командир взвода Нечаев, как парторг роты, когда завтракали солдаты, объявил, что 99-я дивизия генерал-майора Блажевича успешно продвигается к Санкт-Пельтену, а вот их 98-я как зарылась носом в эти проклятые Альпы, так по сию пору и грызет их зубами. Неужто немцы не побегут отсель, когда за их спиной уже воюют русские войска?

— Тю-тю-тю… Тюр-ли… Тюр-ли!.. — заливался жаворонок.

И млела тишина под этим говорливым небесным ручейком, звонкий, переливчатый плеск которого слушали, казалось, и наши, и немцы.

— Хм, чудно как! — сказал Петро. — Хоть бы кто стрелял, что ля! Даже непривычно как-то.

— Зачем стрелять? Не надо, — благодушно, с нежностью к брату отозвался Михайло. — Вон гли-ко, сзади нас понизу командиры промеж себя какой-то совет держат.

Петро глянул туда зорким глазом и сказал:

— А ведь это батя наш. И подполковник Розанов.

Макаров и Розанов действительно, посоветовавшись в кругу других офицеров, стали подниматься на овалистый взъем пшеничного поля, где отступившие немцы и наступающий полк уже оставили свои непоправимые для хлеба следы: стежки грубых солдатских сапог, вдавивших в рыхлую землю густую и высокую, в четверть, кустистую зелень, вдавленные в нее полосы колес станковых пулеметов, глубокие, до самого корня зеленей, борозды волокуш, на которых подтаскивали к переднему краю тяжелые ящики и цинки с патронами. Этому полю было уже не воскреснуть, и сбежавший куда-то хозяин, пока, очевидно, не ведавший о своем несчастье, где-то, наверно, еще взывал к «святой Марии», прося ее направить стопы солдат мимо кормильца-полюшка, а та взирала с высоты небес и ничего не могла поделать: полюшко было смято, истерзано и до следующей весны ни на что уже не годилось.

Оно было испещрено следами и по другую сторону взъема, но меньше. Вмятины от сапог в рыхлой, влажной земле глубоко припечатали смятые, изломанные, выдернутые ростки, часть которых еще поднялась бы, оправилась от силы налитого в них сока, но вот скоро пойдет, покатится по ним еще одна людская волна — и останется от хлеба такая же, как позади, грязная толока, будто в скотном загоне. Немцы пробежали здесь совсем недавно, может, всего с полчаса назад, а может, и меньше. Прямо перед носом Михайлы, где лежал он в наспех вырытой им ячейке, вдавился тяжелый след огромного сапога; подметка ясно отпечатала круглые шляпки гвоздей, а подбор четко выдавил толстую, полумесяцем, подкову, прибитую с внутренней стороны задника: сапоги на немце, безошибочно определил Михайло, были совсем новыми, но немец косолапил. След этот навел Михайлу на размышление. Бежит человек от человека, как зверь бежит, оглядывается и по-звериному же норовит, если тот даст оплошку, кинуться на него. Поди-ко, у того же косолапого немца, который здесь пробежал, есть и жена, и дети, и отец с матерью. Что еще надо? Нет, бегает, а он, Михайло, должен его догнать и непременно ухлопать, иначе самого его хлопнут. Этот же немец и хлопнет. Но должны когда-то же снизойти на людей разум и мир? Ведь не для того же появляется на свет человек, чтобы убивать другого, а для добра и любви промежду собой.

— Тюр-ли, тюр-ли-ли! — заливался жаворонок.

У покатого гребня, чтобы не демаскировать ни солдат, ни себя, Макаров и Розанов легли, ползком подобрались к цепи солдат. Братья Якушкины, к которым они выползли, тотчас же уступили им свои ячеи.

— Спасибо, ребятки, — душевно сказал Макаров. — Ну как тут дела-то?

— Да вот полеживаем, товарищ подполковник, — ответил Михайло.

— Немцев не видно?

— Не-е. Попрятались, шельмы, не видать.

Макаров пристально поглядел на Михайлу, потом на Петра, что-то припоминая, потом обрадованно воскликнул:

— Никак Якушкины?

— Оне, товарищ подполковник.

— Помню, помню, как вы на переправе через Рабу по Красной Звезде получили от генерала Миронова. Александр Николаевич, — обратился он к Розанову, — видал героев? Сибиряки что надо!