Сокрушение тьмы

— Петро! В сторону! Отползай! — хрипло заорал Михайло и, вскочив, кинулся за угол глиняного придела и уже оттуда с замершим вдруг на губах криком увидел, как быстро и кругло расползаются на обтянутой гимнастеркой спине Петра багровые пятна.

Волосы, казалось, поднялись под шапкой; до жуткой боли ощутил Михайло, как, поднимаясь, отстают они вместе с кожей. «Да ведь он, враг, братеню убил… Как же я теперь… домой-то?» — обожгла и вырвалась из-под этой боли нелепая мысль. А Петро лежал перед ним в десяти шагах, припав на грудь, вытянув вперед руки, подкорчив левую ногу, будто собираясь преодолеть по-пластунски чистый, без травы, выбитый точок двора, и с ужасом смотрел на эту ногу Михайло, прочертившую носком сапога в последнем толчке агонии тонкую длинную борозду на влажной земле — последнюю борозду жизни. Потом в одном неистовом порыве метнулся к брату, уже не помня и не думая о белом перекошенном оскале зубов в окне, подхватил, пачкая себя братниной кровью, тяжелое, безжизненное тело прямо со спины, под мышки, и поволок его в сторону от окна. Никто не пальнул из него, не резанул очередью; немец, спрятавшийся в доме, видно, сам попал под струю Михайловых пуль.

На Михайлу наскочил молоденький лейтенантик, скорее всего перепутавший в суматохе свой взвод со взводом Залывина.

— Впе-ере-ед! — заорал он сорванным голосом, глядя на Михайлу совершенно дикими, обезумевшими глазами, в которых кипела и плавилась сейчас непостижимая смесь разнородных чувств: азарт бешеного боя, ревностное желание любой ценой выиграть этот бой, ощущение реальной власти над другими, разгоряченная буйным током собственной крови смелость, полная потеря понимания и себя и людей.

— Дак куда же я от братени-то?.. Убило его… Вот… — в тяжком горе простонал в лицо лейтенанту Михайло, словно извиняясь перед ним и не зная что делать дальше.

— Во-он! Огляни-ись! — в визгливом крике задохнулся молоденький офицер. — Во-он сколько их, братеней, по бугру насыпано! А ты за спиной других схорониться хочешь? Приказываю! Вперед!

И уже было не понять, что в этом крике рвалось наружу: то ли слепая звериная ярость к обезволенному горем солдату, то ли такая же боль за тех, кто смертно споткнулся на отлоге пшеничного поля. А Михайлу уже всего корчило и сотрясало от глухого рыданья.

— Да ведь брат он мне, брат, што же делать-то? Вы человек али кто? Я же не супротив…

И неизвестно, чем бы кончилась встреча этих двух людей, если бы не наскочил на них третий — старшина Якименко. Он мгновенно все понял, все оценил и сам, зверея при виде плачущего над трупом брата Михайлы, заорал на молоденького лейтенанта:

— Ты в кого пистолетом тычешь? Лейтенант!

— Но-но-но, — вскинулся было командир взвода, до глубины души оскорбленный в своем достоинстве, вертясь в новеньких скрипучих ремнях, но вид Якименко был, наверно, настолько страшен, что он сразу же трусцой побежал от него.

— Братуха, братень, да как же я без тебя-то? — стонал Михайло, стоя на коленях перед Петром и глядя в его лицо, на которое смерть уронила отпечаток покоя.

И жутко было смотреть на того и другого: словно не над братом склонился Михайло, а над самим собой — так разительно были похожи их лица.

— Погоди ты, не плачь, — сказал Якименко. — Кто из вас Петро-то? Ты или он?

— Михайло я, Михайло… А Петро вот… лежит…

— Кто же ему в спину-то?.. Откуда? Как?

— Да немец… Из окна пальнул…

— Из какого окна? Из этого дома, что ли?

— Из дома, из дома…

— А ты-то его убил или нет? — тормошил за плечо Якименко старшего Якушкина.

— Не знаю, ничего не знаю… Там он…

В это время опять зазвенело стекло, и раздалась длинная очередь. Молоденького лейтенанта, который напрямую, через поле, бежал к лесу, словно кто-то невидимый толкнул сзади с такой силой, что он споткнулся, пробежал еще несколько шагов, удерживаясь от падения, и внезапно остановился, с удивлением глядя назад, потом его как-то всего передернуло, перекосило, ноги под ним подвернулись, и он неловко и, наверно, очень больно ударился затылком о землю. Старшину подбросило, как пружиной.

— А-а! Так он еще живой? Ну, он у меня сейчас поскулит! Мы его, гада, живьем возьмем…

Зачем еще и еще стрелял тот, кто убил Петра? Но он стрелял, и было непонятно, зачем стрелять вот сейчас, теперь, когда то, что называлось передней линией, боем, осталось у него позади и уже ничего нельзя ни поправить, ни переделать, ни восстановить.

Якименко метался между глиняным приделом и уголком сада перед дорогой. А мимо них все еще сбегали с бугра солдаты, те, кто отстал, и те, кому надлежало идти позади.

— Немец здесь! — кричал Якименко. — В сторону! В сторону!

Кричал и ничего пока не делал, чтобы обезвредить засевшего в доме немца. Да скорее всего и не знал, как подобраться к нему и заставить его замолчать. Только выкрикивал:

— Живьем его надо! Живьем!

Потом все же сообразил, что делать, выдернул из подсумка гранату, крикнул Михайле:

— А ну подсади! Я брошу в трубу гранату, а ты в это время вламывайся в окно. Быстро!