Сокрушение тьмы

— Вот видите? Как с ними можно разговаривать?

К раненому связисту, продолжавшему биться на земле, броском подбежал Фокин, лег ему на ноги, стал задирать на нем гимнастерку.

Янсен с удивлением и ужасом смотрел на первого русского раненого, корчившегося в муках, и, пожалуй, понимал сейчас больше самого санинструктора, что помощь связисту не нужна.

По всему склону сопки зацокали ответные выстрелы наступающих, где-то заработали станковые пулеметы, а Янсен смотрел и смотрел на умирающего связиста, на его обнаженный белый живот, из которого с хлюпаньем вырывались сквозь пулевое отверстие фонтанчики алой крови. Санинструктор все пробовал его приподнять, а когда приподнял и повернул спиной к Янсену, тот увидел, что рана сквозная и в выходное отверстие может свободно пролезть кулак. Санинструктор одернул на раненом гимнастерку, зло и беспощадно глянул на Янсена: вот, мол, смотри — ваша работа и тут уж ничем не поможешь.

* * *

У Бакшанова сбившейся портянкой в правом сапоге натерло ногу. Перед тем как отправиться с батальоном в тыл, он переобулся, но портянки были мокрыми и грязными. Сперва это было терпимо, а потом они стали подсыхать и давить на щиколотки. В правом сапоге он почувствовал саднящую боль. Будь другая обстановка, можно было бы еще раз переобуться, но тут, когда четыре сотни человек, затылок в затылок, идут по лесу, соблюдая самую строжайшую тишину, не до того. Так и шел, стараясь не хромать и не подавать виду, что больно. И только тогда, когда стало совсем уж невтерпеж, он решил переобуться. Сапоги и раньше-то снимались у него с трудом, потому что ради фасона были перешиты на офицерский лад, а сейчас, с застрявшей комом портянкой, и подавно тяжело было вытащить из сапога ногу. Бакшанов приноравливался так и эдак, бороздил подбором по земле, оттягивал рукой носок, упирался в подбор другой ногой, но все усилия оказывались напрасными. Наконец догадался найти валун, вросший в землю, и только тогда, уперев о кромку камня задник, стянул сапог.

Как он ни торопился с переобуванием, времени прошло минут пять, если не больше, а за эти минуты рота ушла далеко. Пришлось поторапливаться. Когда он поправлял на себе вещмешок, в кармане гимнастерки, под лямкой, приятно похрустывало Машино письмо. Он все собирался его перечесть, но так и не удалось. И хотя в письме ничего такого не было, от строк его веяло теплом, домом, выражением надежды и уверенности, что когда-нибудь он непременно туда вернется. Были в нем теплые строки и для Залывина. Что ни говори, а любит его сестренка. И, думая о ее любви к своему другу, он чувствовал, что думать об этом приятно, и еще было приятно на душе от того, что вокруг разливалось такое свежее утро, звенящее издали выстрелами; все было прекрасно и совсем не страшно, не то что на рассвете, когда их вел старик.

Солнце слепило его, и он жмурился от яркого света, радуясь ему и в то же время считая, что вообще-то ни к чему сейчас это ослепительное солнце наступающему батальону, бьющее лучами прямо в глаза. Сопка уже гремела огнем. Одна из пуль, пущенная сверху, ударилась впереди о камень и, взвыв в рикошете, понеслась над лесом, унося с собой тягучий посвист.

— Ого! — с чувством даже какого-то непонятного восхищения произнес Бакшанов и, забыв про усталость, про натертую ногу, про Машу, тяжело затрусил вперед.

Перед ним завиднелась бурая, сверкающая на солнце плешина оползня. Когда добежал до нее, сверху ударили минометы. Первые мины легли бесприцельно, позади. Вести минометный огонь с сопки было, очевидно, сложно: требовалась слишком крутая траектория. Бакшанов отметил это, но, не желая подвергать себя лишней опасности, побежал быстрее. Вблизи бурая муаровая полоса вся пестрела от многочисленных следов. Придерживая на груди болтающийся автомат, Бакшанов скачками стал подниматься по оползню, но на середине правая, натертая портянкой нога подвернулась, от боли он упал на колени, поднялся, опять упал, а когда наконец обрел в сыпучей щебенке твердую опору, за спиной оглушающе ахнул взрыв. Назад катился в белом облаке пыли, чихая, кашляя, задыхаясь, но чувствуя себя невредимым и подсознательно радуясь этому ощущению невредимости. На краю оползня падение его прекратилось, он оперся на руки и замотал головой, сдувая с лица пыль.

— Вот это да! — сказал он с изумлением, — Ничего себе… приварили… — Протер глаза и увидел рядом с собой в щебенке чьи-то отрубленные по колено и страшно изуродованные осколками ноги. Потом узнал на них собственные сапоги…