Сокрушение тьмы

Упал он у самой опушки, но не от пули, а потому что бежать больше не мог. Сердце бешено колотилось, в глазах бились синие чертики, и только сознание было ясным и чистым, наполнявшим все его существо гордостью за себя и торжеством одержанной победы над пулеметчиком, из-под зоны огня которого он все-таки вырвался. А когда поднял голову, встретился с темными расширенными зрачками Окутина. Лицо ефрейтора было бледным, почти в цвет его бровей и ресниц.

— Где другие? — строго спросил Розанов и тут же понял, что других не будет, что эти другие остались там, на поляне. На мгновение сердце защемило жалостью к молоденькому ординарцу: парнишка был расторопным и преданным.

Он поднялся, отряхнул китель и молча, не глядя на Окутина, пошел вперед.

Появление Розанова среди бойцов челюбеевского батальона ободрило многих. Замкомбата счел своим долгом немедленно доложить обстановку. Жарко дыша в лицо табачным перегаром, стал говорить:

— Пулеметы… не дают головы… поднять! Самое верное — это поротно двигать, ползком.

— Поменьше надо брюхом землю гладить! — резко оборвал Розанов. — Готовьте батальон в атаку.

На лице замкомбата появилось виноватое выражение. Так ничего и не сказав больше, он торопливо, пригибаясь, побежал в передние ряды.

Розанов снял наконец фуражку, лег, тщательно протер платком лысину и, спрятав платок, расстегнул кобуру. Окутин лежал от него неподалеку и целился из карабина. И только внимательно поглядев вперед, Розанов по-настоящему ощутил близость противника. Он увидел, как не далее чем в двухстах шагах от него перебегают по склону и скатываются в траншеи финские солдаты. Их хорошо было видно невооруженным глазом. Вот один из них поднялся над бруствером, махнул куда-то рукой. Окутин в это время выстрелил, финн покачнулся, кажется, что-то прокричал и медленно осел в траншее.

Розанов достал пистолет и, остро чувствуя, что сейчас самый момент подняться в атаку, иначе егеря, скопившись в траншеях, не дадут это сделать, решительно встал и крикнул:

— Впе-е-ре-ед! На штурм!

И эта его решительность, и этот призыв «на штурм» оторвали от земли бойцов и кинули их с криками «ура!» вверх по склону. И все было правильно: и то, что он поднял батальон, и то, что солдаты побежали вперед, и то, что противник был застигнут атакой в самый неподходящий для него момент, — все правильно, кроме одного: устремляясь вперед, солдаты не могли одновременно вести огонь и карабкаться вверх, тогда как сами все были открыты для противника.

Захлебываясь воздухом, криком, преодолением высоты, Розанов, несмотря на свою апоплексическую полноту, сумел обогнать многих, но даже на половине пути от противника, теперь вовсе отчетливо видя над бруствером финские лица и сознавая, что не добежит до неприятельской траншеи, он все еще не понимал, что снова совершил ошибку и что на этот раз она обойдется дороже — за нее разочтутся жизнями не два человека, как на поляне, а несколько десятков… Но зато он хорошо понял другое: если прикажет остановиться, залечь, хотя это было бы единственно верным приказом, то уже навсегда покроет себя позором, и это будет страшнее его собственной смерти. И, задыхаясь, стреляя из пистолета, он продолжал бежать, безголосо выкрикивая:

— Впе-еред! Впе-ре-ед!

Но то, что не сделал разум, сделала пуля. Нога его с хрустом подвернулась, и он стремительно покатился вниз, обдирая о кусты, о камни лицо и руки.

Придя в себя от падения, он прежде всего увидел, что батальон ворвался в первую траншею и что автоматные и пулеметные очереди гвоздят теперь дальше. Он облегченно вздохнул…

А спустя час он лежал в армейской двуколке с перебинтованной ногой, взятой в самодельные лубки из планок от патронного ящика. Рядом с ним, только головой к передку, лежал с наискось перебинтованной грудью ефрейтор Окутин.

— Не повезло нам с тобой, дружище, — мягко и грустно сказал Розанов, не глядя в строгие, осуждающие глаза.

Окутин промолчал.

— Не можешь говорить?

— Не хочу, — тихо и отчетливо ответил Окутин.

Темные, совсем расширенные от боли зрачки ефрейтора смотрели из-под белых бровей сурово и твердо, и Розанов не выдержал этого взгляда.

* * *

Макарову только что доставили Янсена, но сопка еще держалась прочно, как неприступная цитадель. Ее легче было штурмовать с флангов, однако фланги пока не располагали такими силами, чтобы идти на штурм. Макаров связался по рации с Виндушевым, спросил, не поможет ли авиация: всего несколько заходов над сопкой, чтобы финны были сговорчивей.

Виндушев ответил:

— Обещаю выпросить звено на три захода. Агитлетучка к тебе послана.

Через десять минут в воздухе послышался сквозь грохот боя ровный и чистый гул самолетов. Когда штурмовики проходили над позициями полка, в сторону осажденной сопки с трех сторон взметнулись красные ракеты, указывая цель. Головной ИЛ несколько раз качнул плоскостями, давая знать, что сигналы поняты.