Сокрушение тьмы

Наконец Макаров приказал вывесить на макушку сосны белый флаг и одновременно прекратить огонь. Один из автоматчиков кинулся выполнять приказание. Он снял с себя нательную рубашку и полез на разлапистую сосну. Макаров наблюдал издали, искоса поглядывая на Янсена.

В глазах финского журналиста была надежда: он ждал, что с появлением флага его соотечественники тоже немедленно прекратят стрельбу. Он только что был свидетелем того, как три штурмовика пикировали над сопкой, и был уверен, что на сопке теперь и вовсе не осталось живого места.

Автоматчик выполнил приказание, флаг был вывешен, но самому спуститься не удалось. Длинная очередь из крупнокалиберного пулемета зацепила его, и он, беспомощно цепляясь за сучья, переваливаясь, как большой подстреленный глухарь, упал на землю.

Янсен выругался.

Макаров подождал немного, но противник не только не прекратил огня, но в одном месте, там, где склон сопки был положе и лесистей, внушительной россыпью пошел в контратаку.

Макаров поднял к глазам бинокль.

— Что делают! — пробормотал он, отчетливо различая фигурки финских солдат и улавливая глазом их легкий, стремительный и уверенно-напористый бег. — Ну что вы теперь скажете? — обратился он к Янсену. — Ваши соотечественники не желают вступать в переговоры.

— Они потеряли головы, — сказал Янсен.

Рядом стояла агитлетучка с двумя раструбами громкоговорителей, но начинать с финнами переговоры об их капитуляции явно не имело смысла.

Макаров нахмурился и глянул Янсену в лицо.

— Я высоко ценю ваши разумные и трезвые побуждения, ради которых вы пришли к нам, но у меня нет другого выхода, — и повернулся к нему спиной, направляясь к связистам.

Янсен понял, что теперь он уже ничем не сможет помочь ни Венле, если она еще жива, ни всем остальным.

— Все-таки разрешите попробовать? — обратился он к Койвунену, показывая рукой на агитлетучку.

Койвунен развел руками: пробуй, мол, и велел шоферу включить усилитель.

Вскоре из квадратных раструбов, направленных на сопку, понеслись слова на финском языке:

— Солдаты Суоми! С вами говорит военный корреспондент Лаури Янсен. Я призываю вас прекратить бессмысленное сопротивление! Война для нашей страны подходит к концу! Зачем же вам погибать накануне перемирия?..

В ответ в сторону машины опять ударил крупнокалиберный пулемет.

— Пустая затея, капитан, — сказал Койвунен. — Неужели не видите?

— Там мои соотечественники, — ответил Янсен упрямо.

Кольцо вокруг сопки заклокотало выстрелами.

26

Пулемет под лесистой скалой бил длинными очередями, никак не позволяя подняться 3-й роте. Пули сбивали каждого, кто хоть едва показывался на проплешине склона. Евстигнеев нервничал. Пулеметчик оставался неуязвимым. Следовало во что бы то ни стало уничтожить его.

Тогда командир роты подозвал Саврасова. Это был надежный солдат.

— Саврасов, — сказал Евстигнеев, — бери любых двух солдат и заткни глотку этому пулемету. Заткнешь — представлю к награде, не заткнешь — лучше не возвращайся. Люди гибнут.

Лежа рядом с лейтенантом, Саврасов молча кивнул, но остался лежать, как бы взвешивая на невидимых весах всю ответственность порученного ему задания и сопоставляя ее с крайней степенью необходимости посылать людей почти на верную гибель. Приказ командира роты был слишком категоричен, но в нем скорее всего выражалась просьба уберечь солдат от губительного огня: «Люди гибнут».

На висках и на переносье Саврасова выступили крупные капли пота. Он отер лицо рукавом.

— Мне нужны гранаты.

Подавляя в себе невольный вздох облегчения, Евстигнеев перевернулся на бок и вынул из чехла лимонку — последнюю.

— Ну, желаю…

И пока Саврасов полз, огибая заросли березовой поросли, лейтенант глядел в его широкую спину, перехваченную панцирными ремнями и обтянутую прилипшей к телу взмокшей гимнастеркой. Его взгляд сейчас выражал смесь самых разнородных чувств: надежду, жалость, восхищение и просьбу извинить его за нелегкое право командира посылать подчиненного под пули. Но Саврасов уже не видел этого взгляда, он полз среди отрытых наспех ячеек, в которых лежали солдаты, не смевшие поднять головы. Он ткнул одного локтем:

— Заснул? Эй ты, кореш! — и почувствовал тугую упругость неподатливого тела.

Саврасов затаивался, потом снова полз, заглядывая бойцам в лица, кого-то разыскивал. Наконец сказал:

— А, Чижик, ты? Тебя-то мне и надо…

Чижов выругался, цвикнул слюной сквозь отверстие выбитого зуба.

— Кончай землю греть, — сказал ему Саврасов.

— Куда еще?

— На кудыкину гору. Пулеметчика щупать.

— В гробу я его видел…

Саврасов вплотную подполз к Чижову — нос к носу.

— Ты что, детка? Хочешь, чтоб я дырок добавил в твоем частоколе?

Он не любил этого парня за все — за его привычку не щадить ближнего, за наглость, за отпетость, за рисовку. И как только Евстигнеев сказал: «Бери любых» — он сразу подумал, что непременно возьмет Чижова, именно потому и возьмет, что он весь показной, ненастоящий, в каждую минуту способный подвести товарища.

Чижов на этот раз повиновался. Саврасов протянул ему гранату.

— Держи. Посмотрим, какой ты герой.

На узком лице Чижова опять появилась маска блатной независимости.